[crazy-corals]

Желание писать неприкрытые розовые сопли, флафф и обнимающихся мужиков неодолимо. ГинСанджи, последняя маленькая порция обрывков, один даже рейтинговый. Кинковый пиздец, конечно, никуда не делся, но флафф, речитатив и розовые сопли... простите меня.

You call my name
I come to you in pieces
So you can make me whole
(с) Red - Pieces

Кровь Зоро пахнет… так же, как и любая другая кровь. Хоть в чем-то эта мразь не отличается от нормальных людей, мысленно радуется Санджи. Нервный хохот прорывается наружу сквозь поломанные ребра и содранную гортань, глаза заливает слезами и кровью – Зоро и своей, из ссадин на лбу…
Брук перехватывает у него тяжеленное тело через пару шагов и голосит, зовя Чоппера. Прибегают сразу все, Зоро укладывают на носилки, Чоппер рявкает на Луффи, который бессмысленно скачет вокруг, не понимая, за что хвататься.
Наверное, капитану чуть-чуть страшно, но он так верит в своего мечника, что даже мысли не допускает о том, что тот может умереть.
«Зоро не умрет» - Санджи, кажется, даже слышит эти слова Луффи сквозь нарастающий стрекот в ушах. Кошмарно похожая на погребальную процессия уходит ближе к развалинам замка, Санджи шаркает ногами, как старик, следуя за ней (плакальщица на похоронах – слезы-то все текут…).
Зоро не умрет, Зоро совершенно точно не умрет, он этого не умеет просто, говорит себе Санджи, а дальше ноги у него подламываются, он успевает упереться руками в теплый камень, но не выдерживают и они, - и он просто падает и на какое-то время перестает быть.
Он бы хотел увидеть тоннель со светом и Зоро на несколько шагов впереди, чтобы схватить за что придется и увести обратно (этот придурок вполне способен заблудиться даже на пороге рая, в этом Санджи ни капли не сомневается), но ни в какой тоннель он не попадает.
А может, в его тоннеле просто нет света. Если подумать, сплошную темноту можно считать чем угодно, пока не узнаешь, что за чудовищ она скрывает.


…
Гин впервые назовет Санджи сволочью в первый их разговор после Триллер Барк. Назовет, обматерит в качестве бонуса и даже трубку бросит, в полной уверенности, что занятый готовкой Санджи и не подумает перезванивать.
Санджи перезвонит через полторы минуты и задаст самый идиотский вопрос, какой только можно задать в подобной ситуации:
«Ты что, беспокоился?».
Гин обматерит его (во второй раз эпитеты будут еще ярче), его родителей, учителя Зеффа, грязную барную стойку, на которой Санджи наверняка был зачат, Морию, Куму, Дьявольские Фрукты, дающие идиотские способности, и всех Мугивар разом. Нико Робин, ответившая на его звонок вместо валявшегося в отключке Санджи и вежливо объяснившая, что «господин кок временно не в этом мире, перезвоните позже», удостоится отдельной тирады.
Санджи выслушает молча.
«Естественно, я беспокоился», - устало скажет Гин в конце.
И опять будет ждать вариаций на тему «Почему?», раздраженного рычания («Я не ребенок, чтобы за меня беспокоиться!») и шипения выпускаемого сквозь сжатые зубы дыма.
«Потому что любишь?» - спросит Санджи.
Реплики в три слова и аттракционы неслыханной искренности. Неожиданные атаки и эффектные появления – конек Санджи, Гин вспомнит их единственную битву и окурок, обжегший щеку, и убедится в этом еще раз.
Сердце Гина будет биться где-то у горла, но терять ему нечего уже слишком давно.
«Потому что люблю».
Санджи ровно спросит – Гин ровно ответит, и если одному это хладнокровие дастся ценой чудовищного усилия, то другой…
«Идиот, - обреченно и как-то растерянно (не ждал честного ответа? не ждал вообще ничего? не знает, что делать теперь?) выдохнет Санджи в трубку. – Прости. Спасибо».
«Прощаю, - скажет Гин, - пожалуйста».
А третьего слова выдумать так и не сможет.


…
Воздуха между ними нет, а тишина есть, и это было бы забавно, не будь ее так много.
Тишины между ними столько, что ее, наверное, можно было бы ловить сачком, если бы кто-то захотел. Они – не хотят, им сейчас вообще мало до чего есть дело.
Гин как помог Санджи выбраться из лодки на берег, как посмотрел на него, обросшего, усталого, как горячее запястье в своей руке почувствовал, как поверил в то, что это вот все ему не снится, - так, в общем, и пропал. Это уже даже не случайная встреча в Ватер 7, Санджи приплыл к нему сам, едва узнал, что Гин, наконец, действительно поблизости.
У Санджи на ближайшие два года нет накама, он вынужден жить в розовом цветущем аду, и появление Гина – первый просвет в непрекращающемся кошмаре, из которого он не вылезал с того самого позорного и жуткого боя на Сабаоди. Санджи ненавидит быть один – а быть с гребаными извращенцами Камабакка не согласится ни за что на свете. Он не знает, кто из его накама выжил после Сабаоди, он не хочет думать о том, кто мог не выжить из-за ран, у него впереди два года ада и борьбы со всеми вокруг, - и этого вполне достаточно для короткого послабления самому себе.
Гин тонет в своем блаженстве окончательно, когда Санджи уменьшает расстояние между ними до нуля и позволяет себя обнять. Кому из них это больше нужно – это еще вопрос.
Море сонно ворочается, дожидаясь утра, одуряюще пахнет свежестью (после приторного вязкого воздуха Камабакка, для Санджи это особенно ценно), луна над ним – огромная, желтовато-серебристая, страшная.
Тишины между ними столько, что ее, наверное, и на луне слышно, но тут она почему-то совсем не давит на уши.
Гин слушает, как у Санджи там, под слоями одежды, под кожей, под подсохшими (неужели опадут когда-нибудь?) иглами, за тонкими пластинами ребер бьется сердце, и ему, понятное дело, совсем не тихо. А Санджи уже просто не прислушивается, не присматривается и не принюхивается, позволяя себе отключиться от внешнего мира и ненадолго поверить, что вот сейчас, рядом с этим конкретным человеком, ему не угрожает ну совсем ничего.
Слабое, постыдное, совершенно необходимое ему чувство.


…
Да он же, мать его, стал старшим помощником лживого мясника Дона Крига, он же приказы его выполнял, потому что сам этого хотел, он же народу убил чертову уйму, его Сыном Демона уж точно не просто так называли!
Не имеет значения, что Гин отказался от этого прозвища тогда, у Барати, когда почти победил, но впервые в жизни не смог убить. Неважно, что руки у него неловко-нежные, плевать, что он ни разу за все это время с Ватер 7 (кроме тех случаев, когда Санджи уж слишком его пугал) не повышал голоса, ничего не значит его спокойная вежливость и тихий голос.
Где-то внутри у Гина по-прежнему живет сын демона. И он – настоящий, и он вырвется на волю, стоит Гину чуть-чуть ослабить контроль, перестать удерживать свое личное безумие, позволить себе делать то, чего хочется…
Он готов ждать вечно, о да.
У него столько терпения, что хватит на целый остров, о да.
Ему ничего не стоит себя сдерживать, о да.
Но Санджи – черт бы его побрал, непонятного, нелогичного, больного и бесповоротно влюбленного уж точно не в Гина, – Санджи целует его первым.
По каким-то неизвестным своим причинам, не вставая с кресла, манит пальцем, как будто хочет сказать что-то важное, и.
И это – как щелчок отстегиваемого поводка.
Бери. Можно. Сдаюсь на твою милость по второму разу, опускаю руки, что делать будешь?
Хищное что-то, не так уж и глубоко спрятавшееся внутри Гина, дуреет от открывшихся перспектив. Оно прекрасно знает, что, как и сколько раз хочет сделать с Санджи (заставить просить пощады – ну хоть разочек, впиться зубами – ну хоть слегка, слизывать кровь с кожи – ну хоть немножко).
Гин отвечает на поцелуй так осторожно, как только может. Возможно, Санджи и мог бы получить от его жестокости какой-то свой мазохистский кайф, и, может быть, ему бы даже стало легче, если бы боль внешняя отвлекла его от внутренней…
Но Гин не знает этого наверняка и пока не собирается проверять.
Его терпения хватит на целый остров, о да.

…
Санджи ловит ускользающие остатки здравого смысла, собирает вылетевшие из головы после первого же поцелуя слова, чтобы оторваться от Гина на секунду и прошипеть-простонать, что – он не знает, чье имя будет кричать, если будет, он не сможет иначе, он уже едва может держаться, прости меня, прости заранее.
Плевать, отвечает Гин и снова ловит его губы, не страшно, продолжает он потом, ты, главное, кричи.
И, зарываясь пальцами в волосы, распутывая узел галстука, расстегивая каждую пуговицу, медленно, священнодействуя, выцеловывая каждый сантиметр кожи, - не сдерживайся.
Здесь никого нет, некому услышать и умереть от зависти, как же я люблю тебя, господи.
Гин абсолютно беспомощен в этой своей любви, у него катастрофически неловкие-нежные руки, он бо-го-тво-рит Санджи каждым прикосновением так, что тот задыхается просто.
А с Санджи содрали кожу и обнажили нервы, белые кости и колючие иглы, каждое прикосновение теперь – почти до боли. Осторожные пальцы быстро сжимают сосок и тут же гладят, горячие губы касаются плеча, а Санджи уже готов кричать во весь голос.
Но он пока не кричит – стонет. Без слов.
Внизу живота тяжелыми толчками бьется пульс. Сердце колотится о ребра, и Санджи прижимает его рукой, чтобы не выскочило. Вторую его руку держит Гин – переплетя пальцы, гладя большим ладонь.
Это так по-глупому нежно, что тоже причиняет боль.
Сделай уже что-нибудь, шепчет Санджи на выдохе. Я уже не могу, пожалуйста, сделай что-нибудь с этим.
Наверное, Гин только теперь понимает, что священнодействия и ритуалы надо оставить на потом.
Санджи подается бедрами навстречу его губам и пальцам, почти кричит от прикосновений, заставляя сжимать крепче, жестче, торопиться, изматывать, а не любить.
Каким-то краем сознания, сохранившим способность думать, Гин немного даже опасается того, что будет, когда он войдет, но остановиться уже все равно не может.
Санджи принимает его в себя и давится криком, хрипит, запрокинув голову и царапая пальцами грудь. Гин останавливается, прижимает его к себе одной рукой, чтобы дать привыкнуть, и ему так страшно, как даже в самый первый раз (в тринадцать лет? в двенадцать?) не было.
Тогда он хотя бы примерно знал, что делать. Сейчас же - не имеет ни малейшего понятия.
Санджи выдыхает – сжимает его ладонь – крепче обхватывает коленями бедра – скалит зубы – движется навстречу. Все одновременно, он окружает Гина со всех сторон, и тот может только продолжить то, что начал.
Как бы ему ни было больно, как бы ни раздирало его на части, Санджи отдается до звезд в глазах, до полной потери сознания, и даже если он стонет чье-то там имя на пике, Гин за собственными стонами и стуком крови в ушах не слышит ничего.
Потом, оживая, он хочет тут же выйти из Санджи, перевернуться, отодвинуться, чтобы тому было легче, - но Санджи удерживает, обнимает уже руками и ногами, опутывает, как паутина.
Погоди, - сонно, потерянно, сорванным шепотом частит, - еще немного побудь, я не могу один.
Он не называет имени, и Гин не хочет знать, к кому Санджи сейчас обращается на самом деле.
Я здесь, - выдыхает он и пытается обнять Санджи еще крепче.
Спасибо, - отвечает тот, закрывая глаза.