Палата для выздоравливающих

[crazy-corals]

Если я не закончу это сейчас, я не закончу это никогда.
В своё оправдание могу сказать только, что получила море кайфа от написания, и мой внутренний флаффер изошёл на умиление, и обосновать это всё мне хотелось чуть ли не год. И мне реально кажется, что это меня оправдывает ==

Тайтл: "Палата для выздоравливающих"
Фендом: Догз: пули-н-резня
Персонажи: Бадоу, Хайне и Джованни во всех возможных комбинациях
Тип: слэш
Размер: миди из драбблов. Ключи взяты из флешмоба со ста словами, сюжетная связь между ними есть только, эмн, местами.
Жанр: голимый флафф, романс, бытовуха, кое-где вовсе срамота!11 пвп
Рейтинг: От G до R
Отречение: отрекаюсь от персонажей, сюжетов, пейзажей, интерьеров, песен, из которых взяты эпиграфы, и ващевсего, за исключением фиолетовых очков Раммштайнера-младшего. МОЁ.
Ахтунги: всё вышесказанное, плюс моя вечная любовь к Джованни, пропущенная (потому что я её уже писала) сцена примирения их с Хайне и Бадоу, который, как всегда, такой Бадоу.
Мат. АУ. ООС. Альтернативная пунктуация, прыгающее время.
Threesome, не графичный, но всё же. Сплошная любовь. Отношения, а не сюжет. Кинки россыпями. Всё как обычно, в общем :3
Сцена примирения взята за ноль и точку отсчёта, так что странная нумерация кусочков на самом деле не странная, а просто строится вокруг этой сцены.

So long,
So long you've left and arrived,
It's time for you to stay a while.
(с) IAMX, “Kingdom of Welcome Addiction”

woof woof

-2. Reflection (отражение)

Джованни смотрит на себя в зеркало каждый день. В его каморке, как и в похожих на неё, будто пчелиные соты, каморках Хайне, Лили и остальных, зеркал нет, но в общей душевой оно впаяно в плитку на стене, одно на всех, чтобы только оглядеть себя, одеваясь. Это не запрещено, даже наоборот - Мать любит, когда дети опрятны. Однако, мало кто из них пользуется этим правом.
Зачем лишний раз встречаться взглядами с тем, что живёт под твоим ошейником?
Джованни подходит к зеркалу каждый раз, едва выйдя из душа, и напряжённо смотрит сквозь мокрую, повисшую сосульками чёлку. Снизу – вверх, каждый день одинаково.
И видит всегда одно и то же.
Каждый день у него всё такие же костлявые торчащие коленки, ноги тоньше, чем у иных старших – руки, живот впалый, как будто туда кулаком ударили, вдавливая, рёбра выпирают, как будто он умирает от голода. Каждый день он всё такой же бледный, и волосы у него только на голове (у некоторых старших всё тело покрыто шерстью, они этим дико гордятся). Джованни продолжает оставаться мелким, тощим и нелепым, как бы ему ни хотелось поскорее догнать Хайне в росте, или Артура – в ширине плеч, или…
Каждый день Джованни до последнего оттягивает момент, когда нужно будет заглянуть себе в глаза.
Потому что – конечно же – там ничего не меняется. Не возникает никаких бездонных дыр, вместо зрачков, никакого красного отблеска по краям самой обычной зелёной радужки, никаких зловещих лопнувших сосудов.
В глазах Джованни нет ничего от Цербера, и ни капли безумия нет в нём самом.
Джованни тощий, нескладный, ребристый, Джованни абсолютный заморыш, и он совершенно, катастрофически нормален.
- Джо, пусти, - улыбается Лили за его спиной. Ей нужно расчесать волосы, и она делает это, не заботясь о том, что на ней нет ничего, кроме ошейника.
Церберам не объясняли разницы между мальчиками и девочками, и они постигают её интуитивно: Джованни почему-то краснеет до самых ключиц, только скользнув взглядом по голому животу Лили и ниже, и быстро отходит.
У Лили есть право после особенно сложных боёв обессиленно виснуть у Хайне на шее, прятать лицо у него на груди, подволакивать ноги, позволяя фактически дотащить себя до блока 67.
Иногда, прощаясь, Хайне касается губами её виска.
Наверное, это тепло, потому что Лили от этих прикосновений перестаёт дрожать сразу же, словно где-то внутри неё нажали на кнопку.
Лили – настоящий Цербер. В бою она доводит себя до полусмерти, выгрызая «врагам» всё, до чего может дотянуться. Джованни видел, когда позволял себе отвлечься от спины Хайне (он обещал не подпустить к брату никого – и не подпускал, пока мог), что в глазах Лили не оставалось ни капли разума.
Джованни сам не знает, зачем ему такое же безумие, как у Лили. Он бы рад убивать больше, легче, лучше, - чем больше ты убиваешь, тем больше тебя уважают. Может, если он станет нормальным Цербером, Мать даже зайдёт в столовую лишний раз, чтобы поговорить именно с ним, а не со всеми сразу…
Может, если он будет выкладываться в тренировочных боях до предела, как Лили, Хайне и его будет поддерживать, ведя до сероватой двери. И считать, как считает для Лили, - «Шестьдесят два… Шестьдесят три… Ну давай, осталось два шага, что ты…». И прикасаться к виску тёплыми губами, успокаивая. Как он Лили успокаивает, пока Джованни обходит их, направляясь в свой бокс.
Всё может быть, думает Джованни, который мечтать не то чтобы не умеет, а просто не знает, что это именно так называется.
Ему так хочется уже сойти с ума, чтобы проверить, каково это - когда можно повиснуть у Хайне на шее, не ожидая подзатыльника, - что он каждый день отходит от зеркала, как приговорённый. Потому что этого опять не случается.

-1. Insomnia (бессонница)

I can't be reached, so far from here, I need you near
So turn the lights on, turn the lights on
Turn the lights on for me.
(c) OneRepublic, “Sleep”

И был холод, и была темнота. И из холода и темноты приходили кошмары, усаживались у изголовья, царапая твёрдыми собачьими когтями спинку дивана, на котором Хайне уже больше не мог спать.
И был холод и темнота уже не только внутри, но и снаружи, потому что Хайне одевался второпях и, кажется, взял слишком лёгкую куртку. И были спрятанные в карманы руки и дёрганая походка, потому что хотелось идти как можно быстрей, но от холода не гнулись колени.
И был пустой и полутёмный вагон метро, который трясло на поворотах, потому что машинист поезда засыпал над пультом, каждый раз забывая, что ещё кого-то везёт. И было три квартала пешком, фонари через один и ни одного встречного прохожего. И унылая лампочка над дверью подъезда, и чьи-то блеклые глаза без зрачков в ближайшей подворотне. Хотя последнее могло Хайне и почудиться.
И было нейлзово окно, в котором горел свет.
И дверь, которую перед ним открыли без вопросов, впуская.
И Бадоу в серой майке с надписью «До весны не беспокоить», и с забранными в хвост волосами, и с каким-то журналом – комиксы? – подмышкой.
И была слишком гладкая поверхность стола, на которой у Хайне разъезжались локти. И был Бадоу, который стоял за спиной, и были руки Бадоу, которые легли Хайне на плечи. И было тепло и тяжело.
Хайне опустил голову на разъехавшиеся окончательно локти и закрыл глаза.
Кошмары он растерял где-то по дороге, забыл в метро, запер в своей квартире, разминулся с ними в подъезде, мало ли, что... И, хотя потом они всё равно его догнали – и на другом диване, и в чужой кровати, и везде, где бы он ни засыпал, - в эту отвратительно холодную (за окном) и непривычно тёплую (здесь, в нейлзовой квартире) ночь ему ничего не снилось.

1. Surprise (удивление, внезапность)

Иногда даже они делают всё, как надо, по всем правилам и со всеми предосторожностями. Дела бывают разные, и хотя по большей части Бадоу и Хайне занимаются хуйнёй вроде охоты на породистых кошек, почуявших мусорный ветер свободы, и слежки за мужьями-ублюдками (жёны-шлюхи у них в «клиентах» тоже бывают, но куда реже), изредка им всё-таки удаётся получить настоящую работу.
По-настоящему опасную, по-настоящему интересную – и по-настоящему денежную, естественно.
Почуяв впереди большие деньги, Бадоу разом становится очень осторожен. Много денег – это оплаченные вовремя счета, это отданный Михаю старый долг, это полный холодильник и новый объектив для камеры. И очень, очень, очень-очень-очень (он готов повторять это часами, если Хайне рядом) много сигарет. Раммштайнеру на деньги скорее похуй, чем нет, но даже он рад, когда бинты на шее свежие, телефон не отключается посреди разговора, а Нилл можно при встрече порадовать какой-нибудь блестящей побрякушкой, выбранной с помощью Нейлза.
Короче говоря, иногда они оба не против поработать, чтобы всё вышло идеально.
… В этот раз гонорар, обещанный заказчиком через мадам Лизу, если и не был самым большим на памяти Бадоу, то в тройку лидеров входил точно. Поэтому Нейлз решил специально потратить полдня на то, чтобы изучить логово будущего «клиента»: когда за дело сулят столько, оно просто не может обойтись без какой-нибудь гнусной мелочи, которая всё в результате порушит.
С камерой наперевес, с забранными в хвост волосами и широкой улыбкой ребёнка-дебила, Бадоу вполне можно было принять за студента, скажем, архитектурного факультета, фотографирующего здания чисто по приколу. Чем он бессовестно и воспользовался.
Мужик отлично устроился, укрыв своих шестёрок за стеклянными дверьми офисного здания неподалёку от Центра. Кажется, они даже изображали какую-то легальную фирму, но из таблички при входе Бадоу так и не смог понять, чем она занималась. Видимо, на то и был расчёт.
Смена на посту охраны длилась три часа – чтобы охраннички не успели заскучать и потерять бдительность. Естественно, они успевали и то, и другое, но система была хороша. Особенно если учесть, что камер и на подступах к зданию, и – насколько Бадоу мог видеть – внутри было понаставлено дохрена и больше, и все исправно работали, гипнотизируя красными, как у Псины, глазами.
В общем, сделал Бадоу неутешительный вывод, пробраться внутрь на чистой наглости – как обычно – они с Хайне, конечно, смогли бы. А вот выйти... Ну, Хайне бы, может, и вышел, потеряв ещё пару жизней и убив всех, кто в здании.
Мда. Такой вариант Бадоу как-то не вдохновлял.
Он позвонил напарнику из автомата на углу. Хайне взял трубку молча, без всяких «алло», «да?» или «какого хера?» – знал, скотина, что Нейлз и так поймёт, как ему хочется спать и не хочется разговаривать, и отчитается в форме монолога.
- Да я и так знаю, что будет сложно, - неохотно прохрипел он, когда Бадоу закончил. – Ладно, ты там подходы отсними и возвращайся, жрать хочется.
- Ну сука, - восхитился Нейлз и положил трубку – всё равно время заканчивалось.
Окна офиса были закрыты, с кондиционеров капало. Бадоу быстро отщёлкал с полсотни кадров: нижние этажи, охранника у входа с пластиковым стаканчиком кофе в руке, пожарные лестницы, ростки антенн на крыше офиса «клиента», какого-то парня в белом на соседней, ещё антенны…
Стоп, назад.
Бадоу прокрутил зум на максимум и нажал на кнопку. Почти автоматически, уж больно красивый кадр вышел.
Глаз Джованни, как всегда, не было видно за очками, но Бадоу казалось, что тот смотрит прямо на него. Сидит на корточках, подперев голову ладонью, - и пялится уже чёрт знает сколько времени, не отрываясь.
На самом краю сидит, между прочим. Хотя что ему до защитных ограждений.
Бадоу помахал Джованни рукой, и тот мигом поднялся, отряхнулся, перемахнул через ограждение и исчез. А через полминуты преспокойно вышел из подворотни Бадоу навстречу.
Пока он приближался, Нейлз успел сделать ещё пару кадров – и только потом опустил камеру.
- Круто смотришься, - похвалил он. – Такое редко бывает.
Младший Раммштайнер осторожно улыбнулся углом рта:
- Это хорошо, наверное.
Бадоу посмотрел на него, совершенно непроницаемого, непрозрачного, закрытого, как сейф со сканером сетчатки. Ни единого лишнего движения, даже дыхания не уловить, как будто…
Как будто затаился и ждёт – что-то будет?
- Зачем ты спустился? – спросил Бадоу.
Следующая мысль была о том, что вот сейчас Джованни сбежит, и потом придётся опять ждать «внезапной» встречи, потому что нормально этот пиздец появляться не умеет, - но пиздец только пожал плечами.
- Захотелось. – Подумал ещё и кивнул сам себе: - Мне захотелось к тебе спуститься. Там наверху ветер, знаешь ли.
Прозвучало это так, словно он оправдаться хотел.
Не, мысленно выдохнул Бадоу, никуда не сбежит.
- Короче, - сказал он вслух, - я еду домой, а то твой братец там начнёт рычать на соседей и драть обои. Ты со мной?
И вот теперь он был уже практически на сто – двести, триста – процентов уверен, что, стоит на секунду прикрыть глаз, и Джованни исчезнет.
- А… - тот запнулся. Впервые на памяти Бадоу Нейлза Джованни Раммштайнеру было нечего сказать, и это значило, что он всё-таки живой. – Ну, раз приглашаешь.

2. Attitude (отношение)

Джованни подходит к Хайне со спины, и тот не чувствует, как дыбится шерсть на загривке. Только тепло от тела и чужое дыхание повыше чипа.
Это так странно, что он застывает посреди шага и пытается вспомнить - когда успел привыкнуть-то?
… Когда у тебя в сознании есть маленькая невзрачная дверь, за которой, даже без всяких замков и задвижек, живёт безумие, заниматься бесконечными самокопаниями бывает не только неприятно, но и просто опасно. Поэтому Хайне предпочитает не раздумывать о том, почему поступает так или иначе: если думать слишком много, логическая цепочка выводов может привести к короткому «инстинкты подсказали». А Хайне не хочет слушать свои инстинкты – возможно, потому, что они иногда подсказывают вцепиться в чьё-нибудь горло, а это мало похоже на здравый совет, как ни крути…
Но всё-таки, когда он смирился с неизбежностью Джованни, точно так же, как когда-то впустил к себе (в себя) Бадоу?
Хотя нет, Нейлз его просто настолько заебал, что не впустить было чревато для обоих, так что с Джованни всё иначе.
Сложнее.
Хайне напрягает память и вылавливает оттуда один из их первых нормальных разговоров – не считая, конечно, самого первого, после которого они смогли находиться в одном помещении и не убивать друг друга. Этот был, наверное, месяц спустя, когда Джованни уже перестал бегать чёрт знает где, приходил в квартиру Бадоу по вечерам и оставался до утра, но спал на диване, как гость…
Тогда ещё всё было так.
Это, в общем, даже и разговором-то назвать сложно. Такое у Хайне и раньше, с Нейлзом, бывало, когда они просыпались вместе среди ночи и вместе же молча сидели на кухне до рассвета, потому что возвращаться в приснившееся не хотелось, - но с Нейлзом, опять же, было совершенно иначе. Не потому, что сигаретный дым и розоватый крест шрама на глазнице, а просто.
Возможно, всё дело в том, что те кошмары, что снились Джованни, Хайне хотя бы мог себе представить.
Ну правда, несложно вообразить, что снилось человеку, который, увидев тебя на пороге кухни, шарахается в самый дальний угол вместе со стулом, на котором сидел, и таращится оттуда, как на привидение.
- Это я, - сказал тогда Хайне и медленно поднял руки, демонстрируя Джованни пустые ладони. – Спокойно.
Его тоже трясло, но не от вида братца, а так, по инерции, после сна. Понадобилось несколько секунд, чтобы успокоить дыхание, всё ещё сбитое резким пробуждением, и подойти к Джованни, всё так же держа руки на виду.
Тот больше не отодвигался – некуда, и так уже упёрся лопатками в стену. Пальцы, стиснутые на коленях, подрагивали.
Хайне постарался вспомнить, как поначалу Нейлз вытаскивал из похожих состояний его самого. Поначалу – потому что потом Бадоу открыл, что иногда лучше молча обнять и позволить взять себя без лишних объяснений и утешений. И это было действенно, но в нынешней ситуации не годилось абсолютно.
Взгляд Джованни не останавливался ни на секунду, перебегал от лица Хайне на его руки, на дверь кухни, на стойку с ножами и обратно к лицу.
- Уймись, - приказал Хайне и опустил руку ему на макушку. Провёл по волосам.
Джованни зажмурился и вжал голову в плечи.
Рука у Хайне дрожала.
- Оба хороши, бля… Хорошо хоть, рыжий не видит, поржал бы.
Говорить о рыжем было легче, чем просто утешать, и Хайне принялся рассказывать что-то не то про их знакомство, не то про то, как сам впервые сидел на этой кухне и не понимал, какого хрена вообще здесь забыл.
И гладил Джованни по голове, а тот дышал и слушал.
Когда его плечи расслабились, Хайне позволил себе отойти за стулом. Сел и говорил ещё, а потом (скоро) выдохся и просто молчал вместе с Джованни, пока тот не поднял голову и не кивнул.
Спасибо, типа.
- Полегчало? - спросил Хайне.
- А тебе?
Он промолчал, а Джованни поднялся и сделал им чаю, безошибочно найдя в нейлзовских завалах заварку и полузасохший лимон.
- Делай уже три, - сказал Хайне, покосившись на часы, - всё равно Бадоу скоро будить.
- Как скажешь, - коротко и хрипловато после долгого молчания отозвался Джованни, - братец.
Проходя мимо, Хайне ещё раз потрепал брата по волосам. Пожалуй, ему нравился этот жест.

3. Wind (ветер)

А в глазах гуляет ветер,
А круги его всё шире...
(с) Башня Роwан, «Серый Ветер»

- Я здесь не был, - говорит Бадоу, вылезая на крышу и оглядываясь, и щурится от ветра, который здесь царил до их прихода. – Только мимо проходил, понизу. Охуеть, а ведь правда, весь город видно…
Джованни молча радуется за его спиной. Радость идёт от него волнами, которые Бадоу мог бы даже увидеть, если бы захотел.
Те, от кого Джованни умудряется спрятаться за очками и улыбкой, - идиоты, как ему теперь кажется. Он же даже не открытая книга, он – радио на полную громкость, маяк со светом, и захочешь – не пропустишь. Бадоу не смог бы описать, как это выходит, но чувствовать Джованни для него – как дышать или курить, что, впрочем, суть почти одно и то же.
- Очки не снимешь?
- Слишком светло.
- Да какое нахер «светло», к вечеру снег обещали, небо чёрное почти! Сними и дай глазам отдохнуть. Живенько.
Джованни мотает головой – и не успевает уследить, как Бадоу, ухмыльнувшись, одним движением (аккуратно, едва коснувшись переносицы) сдёргивает с него очки.
- Так я помогу.
Прежде, чем зажмуриться, Джованни успевает увидеть, как волосы Нейлза полощет на ветру – рыжее на сером, без фиолетового фильтра…
- Да ярко же, мать твою, верни! - Бадоу с гоготом отскакивает, когда Джованни пытается перехватить его руку, в которой очки, и готовится защищаться, но тот вдруг застывает на месте.
Свет давит на глаза, но это не главное.
Ветер тащит за галстук, раздувает полы пиджака, треплет волосы, как многорукое чудовище, но Джованни почему-то совсем не страшно. Он запрокидывает голову, подставляя ветру лицо, мысль о том, что Нейлз – тварь, и очки нужны сейчас, немедленно, вылетает из головы с очередным порывом.
А потом ему на глаза ложится рука, потому что Бадоу надоело просто смотреть.
- Так тебе не слишком светло, упырина? – говорит он. Совсем рядом.
Сквозь его пальцы (табачный запах въелся в кожу, да кто бы сомневался) серый свет кажется тускло-красноватым, и это…
- Нет, не слишком.
Джованни на ощупь тянется туда, где у Нейлза должно быть лицо. Находит губы (сухие, горячие), вздрагивает, почувствовав пальцами резкий выдох, но отстраняться вроде бы уже поздно. Слепо прослеживает скулу, подцепляет ленту повязки, тянет вверх и на себя, стремясь зачем-то, для мести, что ли, обнажить то, что под ней...
Бадоу никогда не снимает повязку сам.
И сейчас не даёт Джованни выпутаться из-под руки и увидеть.
Губы – да, сухие, да, горячие, но Джованни потом сделает себе пометку на тему того, как мало иногда можно понять на ощупь, и как много – когда губами.
Касаешься. И чувствуешь.
Горячо. То ли из-за этого по спине продирает жаром, то ли просто от шока – это же Бадоу его поцеловал, панически мелькает у Джованни в голове, это же куда теперь... а, к чёрту панику.
(Это же он поцеловал Джованни, одновременно с ним осознаёт Бадоу, ну… вот же блядь).
Сухих. Неплохо провести по нижней языком, заглаживая невидимые глазу (как мало видят глаза, Джованни уже знает) трещинки. Инициатива – правильная штука, понимает Джованни, когда Бадоу на секунду отстраняется, ловя ртом воздух, а потом обхватывает его за плечи, чтобы не вырвался, даже если надумает.
Ветер толкает Нейлза в спину, прижимая к Джованни ещё тесней, играет рыжими патлами, чтобы лезли между ними, мешаясь, - словно сам не знает, можно этим двоим вот так вот стоять посреди крыши и целоваться или нельзя.
- Убери свои чёртовы волосы, - бормочет Джованни, но сам же прихватывает зубами губу Бадоу, не давая отодвинуться.
… Потом Бадоу, тяжело дыша, гладит затылок Джованни выше чипа, где не волосы, а короткая щетина, и кожа такая чувствительная, что хоть вой.
Или скули, подставляясь, чтобы гладили ещё.
Плавься, как будто солнце светит прямо тебе в макушку.
Джованни резко делает шаг назад, высвобождаясь, и молча идёт к чердачной двери. Бадоу, естественно, шагает следом и ухмыляется, как ни в чём не бывало.
Ждал чего-то подобного, кажется.
- Очки тебе отдать, эй?
- К вечеру снег обещали, небо почти чёрное. Переживу.
- Как скажешь.

4. Wings (крылья)

- Напугаешь её – закопаю, – задумчиво проговорил Хайне, толкая дверь. И обернулся к Джованни, проверяя, усвоил ли.
Джованни аккуратно поправил узел галстука – мало ли – и попытался выглядеть невинно.
При очках, кажется, получилась не невинность, а сплошное блядство, но Хайне своё предупреждение уже выдал и больше ничего говорить не стал. Бадоу, шедший позади, тоже, как ни странно, помалкивал.
Церковь – это место, где молятся, знал Джованни. Молиться надо обязательно кому-то, и у тех, кто приходит в церковь, есть перед глазами изображения этого Кого-то, чтобы не забывали. Ещё они жгут Ему свечи и отправляют послания. И не едят мяса и рыбы во имя Его.
Короче, религия, определённо, относилась к тем заскокам людей с Поверхности, которых Джованни не понимал и не собирался понимать. Так что сейчас он осматривался скорее как гость, пришедший в незнакомый дом, чем как… верующий там, прихожанин, или как это называется.
Здесь было тепло и светло, разноцветные капли дневного света падали на пол, дробясь в витраже над входом, но золотистое сияние свечей господствовало. Джованни любил жёлтый свет, любил уж точно больше холодного голубоватого энергосберегающего или слепяще-белого, красного-под-веками, клеймящего солнечного.
И даже серые стены церкви, и геометрически-ровные ряды одинаковых скамей, и гулкая пустота, которую он почувствовал спустя минуту, - не могли перебить первого сложившегося у Джованни впечатления: тепло, уют, тишина.
У священника были тёмные очки, и он притворялся слепым. По крайней мере, выглядело это именно так, но Джованни, по примеру Бадоу с Хайне, сделал вид, что так и должно быть.
Хайне священник пожал руку, Бадоу похлопал по плечу, почти обняв. Джованни разглядывал витраж, пройдя чуть вперёд и обернувшись, от запаха свечей немного першило в горле.
- Здравствуй, сын мой.
- Э-э… День добрый, – пришлось опустить голову и принять изучающий взгляд (он был, точно был, даже если глаза в этом не участвовали) на непрозрачные стёкла очков, как на щит. – Сын?
- Эй, падре, мы не на исповедь пришли, - напомнил Бадоу, выходя из-за его спины. – Так что полегче с заблудшим грешником.
Священник усмехнулся и протянул бледную руку.
- Прошу прощения. Отец Эрнест Раммштайнер.
Джованни почти не удивился. Он же уже решил ничему не удивляться.
- Образец номер…?
- Один.
- Шестьдесят восемь, Джованни Раммштайнер, - только теперь он ответил на рукопожатие. – Тогда, получается, не сын, а брат…
- Младший, ага, - вставил Бадоу.
- Ярлыки, ярлыки, - Эрнест высвободил руку и махнул в его сторону, будто отгоняя надоедливых насекомых, - все мы тут братья с сёстрами… Правда, девочка моя?
Последнее относилось уже не к младшему Раммштайнеру (что не могло не радовать) – смотрел святой отец куда-то за его спиной. Оттуда в ответ ему не раздалось ни звука, и Джованни повернулся, в полной уверенности, что сзади никого нет. Слух у него был похуже, чем у Хайне, но уж шаги-то по каменному полу расслышать он…
Не смог.
Ну ещё бы, ведь она же, наверное, летела, не касаясь ногами пола, а не шла.
Иначе зачем ей крылья – о господи, у неё были крылья, дрожали за плечами, это же та самая крылатая детка, которую Хайне спас ценой одной из бесконечных жизней, но только теперь Джованни, похоже, стал способен понять, почему он это сделал.
И она улыбнулась, и это был свет, который не резал глаза, но согревал – не только Джованни, но всех.
И она подошла, и осторожно коснулась его руки, и он даже не отшатнулся, хотя мог бы.
- Ладонь раскрой, - посоветовал Бадоу. Его голос отрезвлял, Джованни покосился, но покорно растопырил пальцы. Он всё ещё помнил, что решил ничему не удивляться, но всё равно брови дёрнулись вверх, когда он понял, что с ним… говорят.
- А я Джованни… Извини, - она это уже знала, услышала из разговора, конечно, - Брат… И падре, и Хайне, точно.
Нилл – так её звали – отошла на полшага, посмотрела на его лицо, потом на Хайне, со стороны наблюдавшего за действом, и снова на Джованни… Нахмурилась и потянулась тонкими ручками к его лицу.
Ну конечно.
Очки.
Хайне напрягся, готовый кинуться наперерез, но Джованни не был идиотом и даже не отпрянул. Тем более, что Нилл действовала достаточно осторожно, чтобы дать ему привыкнуть.
Когда очки остались у неё в руке, а Джованни открыл глаза навстречу не-фиолетовому-миру, Нилл снова перебежала взглядом от него к Хайне и – засияла улыбкой, кивнула, подтверждая сходство.
Несвятой отец отвёл Нейлза в сторону. Ему, как всегда, было, что сказать.
- Собираешь коллекцию Раммштайнеров, Бадоу? – вполголоса поинтересовался он для начала, улыбаясь своей любимой улыбочкой, в которой натуральности набиралось хорошо если на треть.
- Да вы сами вокруг меня толпитесь чего-то, - Бадоу вернул улыбочку, как положено, с процентами, - а я и не против.

5. Glasses (очки)

А Хайне, между прочим, ударило ломаной молнией в самое темечко, да так сильно, что в хребте отдалось волной жара и басовитым ворчанием, - а этого даже никто и не заметил.
Джованни глядит на Нилл и её крылья так, как будто на него снизошло какое-то откровение, и его очки у неё в кулачке. Нейлз вполголоса треплется о своём со священником и едко дымит на всю церковь.
А Хайне стоит, пытаясь выдохнуть замешенный на свечном воске и ладане воздух, и осознание того, что у него вот только что появился ещё один грёбаный фетиш, бьёт по прошибленным молнией мозгам навылет.
С Нейлзом было так же, но ведь это когда было...
Когда?
В тот самый момент, когда Хайне захотелось облизнуться, глядя на его шею. Волосы Нейлз забрал повыше, чтобы не путались, и Раммштайнер пялился на это открытое, гладкое, беззащитное... Простая человеческая шея, без железной мешанины пластин и разъёмов.
И как сразу зубами не вцепился, ну только подумать.
Иногда Хайне подходит опасно близко к тому, чтобы признаться самому себе: есть вещи, на которые ему настолько не похуй, что иногда от них хочется избавиться, выкромсать из своей не-жизни напрочь. Ему слишком дорого его равновесие, ледяное спокойствие, рассудок, возможность контролировать себя от начала и до конца. Он не может впадать в неконтролируемое состояние полёта каждый раз, когда Нилл трепещет крыльями от радости, или новая кожа ветровки скрипит в такт шагам, или Нейлз забирает волосы, или его руки касаются шеи возле чипа, не причиняя боли, а только заводя…
Что бы это ни было, Хайне прекрасно знает, что ему – нельзя.
И вот сейчас ему опять выбило остатки мозгов, и что он делает?
Сдаётся. Плывёт по течению. И смотрит, не может не.
Праздник кончился: Джованни забирает у Нилл очки. Протирает какой-то мягкой тряпкой, которую специально для этого носит в кармане, дышит на стекло, смотрит сквозь него на свет, медленно надевает обратно…
Под волосами не видно, но Хайне знает, что дужки скользят по ушам, как будто входя в какие-то пазы, возвращаясь на своё место.
Джованни пальцем продвигает очки выше по переносице, чтобы скрыть глаза целиком, и поворачивается. Хайне отчаянно думает про силу воли, а потом видит своё застывшее фиолетовое отражение (даже два, по одному на каждое стекло очков) и понимает, что нормальные люди так не смотрят, как он смотрит на Джованни.
Чёртов фетишист, мысленно и устало обращается Хайне сам к себе, ты же осознаёшь, что тебе хочется не просто снять эти очки? Да, своими руками, да, медленно выпутав дужки из волос, да, глядя, как маска одним движением превращается в живое лицо, - осознаёшь?
Ты сложишь эти очки, аккуратно уберёшь их куда-то в сторону, но Джованни-то останется перед тобой, и глаза – да, глаза, а не слепые стёкла, - у него будут насторожённые. Он же не знает, что ты сделаешь, ждёт удара, или чего-то в этом роде.
Интересно, сильно ли он будет сопротивляться, когда ты не ударишь?
И сильно ли это всё усложнит потом, и как вообще разделить это всё на троих – потому что Нейлз, конечно, в стороне не останется?
Вопросов, как всегда, больше, чем надо для душевного спокойствия. Нилл, как всегда, безошибочно чувствует, что с её Хайне что-то не так, но он только успокаивающе качает головой, когда она спрашивает встревоженным взглядом.
Сдержаться насовсем уже не получится, но он по крайней мере сможет досуществовать до того момента, когда рядом не будет никого, кроме Джованни… и, может, рыжего тоже.
И вот тогда Хайне совершенно точно начнёт с очков.

6. Hips (бедра)

Кажется, это было в тот раз, когда шёл серый мокрый снег, и старший Раммштайнер притащил младшего к Бадоу отогреваться. А может, тот и сам уже направлялся в сторону нейлзовой квартиры – в конце концов, именно там они собирались чаще всего…
Не суть важно. Важно то, что пришли они вместе, и Джованни кутался в свой пижонский (и насквозь промокший) белый пиджак, и губы у него были совершенно синие.
- Ты под снежинку маскировался, что ли? – хмыкнул Бадоу, оглядев его, и пнул ногой дверь ванной. – Давай, быстро.
Джованни молча кивнул, отдал ему вальтеры и пошёл греться под душ. Сменную одежду Бадоу отнёс ему сам, а потом принялся рыться по ящикам в поисках початой бутылки портвейна – для тепла. Хайне лениво наблюдал за его беготнёй, обеими руками вцепившись в чайную чашку. Ему, наверное, тоже было холодно, но признаваться в этом он мужественно не собирался, а Бадоу не настаивал.
А потом Джованни вылез из ванной с аккуратно сложенным мокрым костюмом в руках – и зачем складывал, спрашивается, ведь всё равно вешать на просушку пришлось бы.
В слишком широком вырезе свитера, что Бадоу ему дал на смену, розовело распаренное горячее плечо. Нейлз аж подвис, забирая у Джованни мокрые тряпки и тут же машинально сбрасывая их куда-то в кресло.
- Согрелся? Чаю? Пожрать?
Голос Бадоу звучал почти нормально, весело даже, но Хайне, уже допивший свой чай и растянувшийся на диване, мигом приподнялся, почуяв перемену настроения.
- Да, да, нет, спасибо, - Джованни убрал с глаз влажную чёлку и постарался улыбнуться. Улыбаться, а не скалиться, у него пока не очень выходило, но прогресс был налицо. – Твои джинсы мне велики.
Проинформировал и ушёл в кухню, делать себе чай.
Джинсы и впрямь сползали с его бёдер на каждом шагу. Джованни, еле слышно шипя сквозь зубы, поддёргивал их вверх за ременные петли, чтобы не упали окончательно. На тощей заднице они висели совершенно неприличным образом, возбуждая неодолимое желание проверить, а есть ли там, под потёртой джинсой, вообще что-нибудь.
И это действительно были джинсы Бадоу, который даже по самым суровым меркам считался тощим, как пугало.
- Псина, слушай... - хрипло выдавил Нейлз, сообразив, что уже полминуты пялится в сторону кухонной двери, которую Джованни за собой, естественно, тихо и осторожно закрыл. - Так на сколько, говоришь, лет он младше тебя?
- На месяц, - подумав, сообщил Хайне. - Или на два.
Бадоу молча вытащил из-за дивана бутылку портвейна, - она всегда находилась в тот момент, когда была больше всего нужна, - и осторожно отхлебнул.
- И всё равно... щенок. Ме-елкий. - Нейлз покатал, пробуя на вкус, на языке непривычное (полузабытое) слово, и свалил на кухню, плотно прикрыв за собой дверь.
Бутылку он сунул Хайне, и тот решил, что это отличный повод полежать на диване ещё минут двадцать. Он был совершенно уверен, что вмешиваться в происходящее на кухне ему не надо.

7. Over (чрезмерный, чересчур, слишком)
Происходящее на кухне.

Откровенно говоря, Бадоу не знает, как это у Хайне, - их отношения с Джованни для него до сих пор загадочны, как пирамиды, хотя он наблюдает за ними почти ежедневно. Но сам он рядом с младшим Раммштайнером ощущает, будто у него вместо пяти органов чувств разом стало (выросло, бля) не меньше десятка.
И да, всеми этими новообретёнными рецепторами он ловит только Джованни, ощущает, тонет, глохнет, слепнет и задыхается в чём-то, чему ещё нет названия. Но всё это вместе – сильнее алкоголя и любой наркоты.
Если провести рукой по спине Хайне снизу вверх, что почувствуешь? Почувствуешь гладкую кожу и жёсткий штырь хребта в позвоночнике, будто бы холодящий даже сквозь мышцы, ткани и что там ещё. Хайне нервно передёрнет плечами, натянется кожа между лопаток, и – расслабится, разрешая продолжать.
До недавнего времени Бадоу считал, что ничто не может возбудить его больше, но.
Если коснуться – только коснуться – спины Джованни… Чёткая линия позвоночника, проступающая, как у голодающих беспризорников с Нижних Уровней, костяшками провести, чувствуя каждый позвонок. Джованни, вздрогнув, выпрямляется, выгибается, быстро ставит на стол полную чашку, хорошо хоть, вопросов не задаёт, понятливый…
Рёбра у него торчат, как у тех же беспризорников, он вообще тощий настолько, что это должно вызывать жалость, а не похоть.
Должно, ага, у нормальных людей.
Бадоу чувствует себя извращенцем, педофилом, насильником, но стягивает с Джованни свой же свитер, быстро целует там, где заканчивается шея и начинается плечо (начинаются птичьи косточки ключиц, ему кажется, что он мог бы перекусить их зубами, если бы захотел). Горячее, оно и на взгляд было горячим, и на ощупь – губами, - и на вкус тоже горячее, как будто у высокой температуры есть свой привкус…
Пара там водяного, сонной одури, чистоты, Бадоу не знает. Не раскладывает на составляющие.
Джованни разворачивается, опираясь о высокий стол поясницей, и в голову Бадоу ударяет новой волной.
От поцелуя горчит травами: Джованни уже успел сделать пару глотков этого своего пойла, которое ошибочно зовёт чаем. Пойло вяжет губы, Бадоу торопится сцеловать его, чтобы Джованни был на вкус как Джованни, а не как эта дрянь. Торопится. Воздуха нет. Джованни лезет горячими ладонями в ворот его майки, сжимает плечи, заставляет наклониться ещё ближе, чтобы волосы скользили по голой коже.
Да, ему же это нравится. Им с Хайне обоим это нравится.
Бадоу нащупывает за спиной Джованни чашку с пойлом, отодвигает её подальше, освобождая место. Джованни сам усаживается на стол, позволяет завалить себя на спину, легко выпутывается из джинс, которые и так еле на нём держались, и белья под ними нет… Бадоу зажмуривается, чтобы хотя бы не видеть, потому что если он будет видеть, то точно кончит прямо сейчас, даже штанов не успев снять.
А Джованни вжимается в него всеми своими костями, острыми рёбрами, локтями, обхватывает за шею одной рукой, второй расстёгивая ремень на штанах. Обнимает ногами, они не должны быть такими сильными, откуда сила там, где сплошные кости (пальцы дрожат, когда Бадоу проводит ладонью от колена к паху, проверяя, да, действительно, одни кости, боже)?
Железная гадина на месте седьмого позвонка даёт гарантию того, что Бадоу не сможет сломать Джованни, даже если захочет, но он не может войти сразу, не подготовив, ему нужно убедить самого себя, что можно, иначе это будет слишком похоже на насилие, а он и без того чувствует себя насильником, педофилом, одержимым…
В коротких – задыхается – поцелуях Джованни уже нет ни намёка на горечь.
Когда Бадоу входит, он молча вцепляется зубами ему в плечо, чтобы больно было обоим. И тут же зализывает укус, ставит поверх новый, подаваясь вперёд, когда Бадоу, закусив губу, начинает двигаться.
Он уже знает, что стонать может только под Хайне. Ну, так уж вышло. Сейчас тянет не стонать - шипеть сквозь зубы на каждом выдохе, выпуская чрезмерное напряжение, чтобы продержаться ещё хотя бы немного. Пока Джованни не опустит руку между ними, доводя себя до конца, – он любит делать это сам, и Бадоу остаётся только следить за его лицом.
Когда Джованни хорошо, он... Бадоу сказал бы - открывается ещё больше, чем обычно, но для него Джованни и так открыт всегда. В такие моменты на него нельзя не смотреть. И Бадоу смотрит - недолго, пока у него не отключаются мозги, вместе со всеми сколько-их-там-было перегруженными Джованни рецепторами.
Поэтому, может, короткий стон Джованни перед самой последней волной ему только мерещится.
Хайне заходит, когда Бадоу, уже одетый, натягивает джинсы на Джованни («Ты очумел?» - «Погоди, ну дай я сам, жалко тебе, что ли?»). У старшего Раммштайнера в руках бутылка, из которой он, кажется, не пил, но особо недовольным он не выглядит.
- Совсем охуели, - вполне миролюбиво заявляет Хайне.
Бадоу лениво скалится, застёгивая спрыгнувшему со стола Джованни пуговицу на джинсах.
- Совсе-е-ем.

8. Reminisce (воспоминания)

- Только, народ, - Бадоу неуютно ёрзает на узкой спинке парковой скамьи, упирается локтями в колени, чтобы волосы закрывали лицо. – Давайте это будет монолог, ага? Все вопросы – по окончании выступления, я даже на бис выйду, если захотите, но дайте только закончить.
Хайне, нахохлившийся справа от него, пожимает плечами в знак того, что ему глубоко похуй, и спрашивать он всё равно ничего не собирается.
- Мы ждём, маэстро, - жмурится за стёклами очков Джованни.
И Бадоу затягивается и даёт, выпуская дым вместе со словами.
- Вообще говоря, братом он был откровенно херовым. То есть, не то чтобы он меня не любил, или там внимания не обращал, - нет, тут всё было в порядке. Хотя я был та ещё крыса, в пятнадцать-то лет. Но я платил за его сигареты, я сам готовил себе школьные завтраки, когда решал сходить в школу, и за квартирой тоже следил я... Старший брат, пример для подражания, «вырастешь – таким же стань» и всё такое, - в нашем случае это была полнейшая лажа. Как можно хотеть вырасти таким же, как тот, кому ты гладишь рубашки и стираешь носки? Говорят, я на него совсем не похож. Не знаю даже, радоваться или как.
Новая затяжка.
- Долгов у него была куча. Мне всё казалось, что это ж кем надо быть, чтобы назанимать и просрать столько денег разом на какой-нибудь тупой ремешок для камеры, а он говорил – «Чувак, да эта камера нас обоих кормит, я бы с ней трахался, если бы мог!». Хотя он и так с ней трахался – аж сердечки во все стороны летели. Я до сих пор не пойму, зачем ему была нужна девушка, если камеру он любил раз в десять сильней. Просто для понту, видимо.
Пауза. Хайне и Джованни молчат, как и обещали, по лицам ничего не прочитать.
- Не знаю уж, как он со мной выжил, когда мне было семь лет, и мы остались вдвоем. Я не говорил месяца четыре, не улыбался, рисовал какой-то пиздец чёрными фломастерами – Дейв мне потом показывал эти рисунки, а я вообще не помнил, что хотел изобразить, помнил только, что оно мне снилось много раз… Врачи сказали – шок, эмоциональный паралич, регрессия к доречевой стадии, пройдёт. Дейв спросил, когда пройдёт. Не мог же он всю жизнь со мной валандаться. А они прописали таблетки, что-то психотропное; он названия по сети поискал, почитал, да и забил на это дело. Просто стал со мной разговаривать, наплевав на то, что я его, вроде как, даже и не слышал, и внимания не обращал… В конце концов, я ответил, естественно, потому что такое он был трепло, что попробуй не ответь. И месяца не прошло.
Хайне прячет покрасневший от холода нос в воротник куртки, сквозь кожу и мех слышится сдавленное фырканье. Бадоу останавливается на секунду, чтобы зажечь новую сигарету, но Хайне ничего не говорит.
- Я мог рассказать ему что угодно. Никаких секретов, правил приличия, ни одной мысли о том, что он может не понять, или что-то такое. Дейв мог поржать, издевался потом иногда неделями… это когда я ему сказал, что влюбился в математичку, и такое было, мда… но понимал. В школе никогда не говорили, мол, у Нейлза нет родителей, всегда было только «у Нейлза есть брат». Все понимали, что Нейлзу больше никого и не надо. Это было круто.
- ... Это правда было круто. Когда я хотел пойти с ним – да куда угодно, в магазин к Даниэлле, на какую-нибудь свадьбу, где он снимал, или на серьёзную подработку, где и пристрелить могли, - он не был против. Я следил за тем, как он снимал, мне казалось, это жутко красиво, что можно остановить жизнь в чём угодно, чтобы потом оно было на листе бумаги. Да бля, мне и сейчас так кажется. Я так задрал Дейва вопросами про то, как он это делает, что он в один прекрасный день просто не выдержал, достал свои старые учебники и сказал – разбирайся. А потом на день рождения отдал мне свою старую камеру… Пятнадцать мне исполнилось, да, как раз. Мы тогда вышли на крышу и снимали друг друга по очереди. Дейв так херово получался на фотографиях, что я потом несколько штук подарил Даниэле, думал, она его разлюбит и влюбится в меня. А она до сих пор кормит меня леденцами…
- Ту камеру, что он мне подарил, я потом закопал за городом. Его тела так и не нашли… даже искать не начали… а мне нужно было место, куда можно было бы приходить и орать, пока не охрипну. В его квартире так делать было нельзя: соседи бы услышали и вызвали копов и дурку заодно, - а вот там бы только всякая бродячая жуть и услышала. Но на жуть мне тогда было совсем похуй. Сейчас уже и не найду то место. Помню только, что от трамвайного депо нужно было идти ещё километра три… Или четыре? А, мрак.
Бадоу убирает волосы с лица, со лба – на затылок, пропуская пряди между пальцами, и поворачивается к Джованни, растрёпанный, задумчивый:
- Знаешь, чувак, я не знаю, что тебе ещё сказать. Дейв, мой брат, он… ну, он был. Это так просто не опишешь.
- Забей, - говорит Джованни, и сбоку, в профиль, видно, что глаза у него под очками пустые и сухие.
Он мог бы добавить ещё «Я понимаю», но ничерта он не понимает, на самом деле.

9. Hate (ненависть)

Если увижу тебя когда-нибудь опять, то разорву
На части.
Если увижу тебя когда-нибудь опять, то разорву –
На счастье!
(с) Сплин, «На счастье»

Бадоу бы доехал до самой глубокой станции метро и долго шёл тёмными переходами, открывая железные двери, из которых будто бы что-то – кто-то? – выгрызло замки.
Он бы прошёл на закрытую территорию через какую-нибудь заднюю дверь с трёхзначным кодом в замке – фигня вопрос, до пяти знаков он подбирать умеет. Засветился бы на всех камерах. Безропотно позволил бы людям в белых халатах повести себя по белым коридорам, мимо белых лабораторий со сверкающими серебристой стерильностью приборами. Лица у лаборантов, охранников, или кто они там, были бы точно такие же белые и равнодушные, как и всё здесь.
Хотя нет, не всё.
Бадоу стряхнул бы их руки со своих плеч только тогда, когда высокая женщина, вся в облаке пышных светлых волос, с яркими страстными губами, вышла бы навстречу. Каблуки её туфель мёртво стучали бы по холодному кафелю. Наверное, она бы улыбалась – вежливо и несколько недоумённо, потому что незваные гости в её лабораториях редки...
«Здравствуйте, я профессор Айнштюрцен, глава этого института, вы искали меня?».
И вот здесь Бадоу мечтательно скалится, представляя, как выпустил бы этой суке дым в лицо (на таблички «Не курить» по стенам он, естественно, забил бы сразу) и подробно рассказал, сколько народу она убила. И продолжает убивать, медленно, как рак или туберкулёз, даже бессмертных.
Он верит, что никто не догадался бы отнять у него оружие, а уж выхватить своих крошек раньше, чем слабаки-учёные догадались бы о его намерениях, у него бы точно получилось.
Бадоу абсолютно уверен, что для того, чтобы застрелить Ангелику Айнштюрцен, ему не понадобится даже забывать дома сигареты и впадать в никотиновое бешенство. Он и без того ненавидит её достаточно сильно.
Потому что именно из-за неё он просыпается иногда среди ночи от еле слышного воя на два голоса. И она виновата в том, что у Джованни из-под плотно сомкнутых век текут слёзы, а Хайне щерит клыки на кого-то невидимого – может, на неё же, или на то, что она в него впустила…
Бадоу потратил бы на неё все патроны, целясь только в голову, чтобы уж наверняка.
Он не спрашивает у Раммштайнеров точный адрес того ада, из которого они сбежали, только потому, что не уверен, сможет ли оттуда вернуться после своей мести. А если он не вернётся, некому будет прикрывать Джованни глаза ладонью, снимая боль, и трясти Хайне за плечо, чтобы очнулся и вспомнил, где заканчивается Пёс и начинается он сам.
Бадоу кажется, что кошмары этим двум сумасшедшим будут сниться независимо от того, жива Айнштюрцен или нет. Это, по его мнению, нихуя не справедливо.
И хотя убить тварь, когда-то целенаправленно сводившую Раммштайнеров с ума, ему хочется до зубовного скрежета, он никогда не пойдёт на это. Честно говоря, Бадоу рад уже тому, может помогать псам хоть чем-то.

10. Chore (тяжёлая работа)

Широкий внутренний двор заброшенного завода заполняла настоящая толпа – почти сотня отборных ублюдков Росио, всё семейство, от шестёрок до консильери. Даже босс выехал в своём модном инвалидном кресле на порог главного корпуса – полюбоваться.
И все в костюмах, и все при стволах, и все такие радостно-возбуждённые, потому что в центре круга зажали парочку уродов-чужаков, которые даже не пытаются сопротивляться.
- Ах, какая незадача, - громко, чтобы слышали даже задние ряды, протянул Бадоу. – Друг мой Конь Бел, у меня осталось совсем мало патронов! Теряюсь в догадках, хватит ли их на этих мерзавцев?
- Какая жалость, - Хайне ощерил клыки, чтобы все заметили, как он расстроен, - но у меня та же хуйня… друг мой Конь Рыж.
По взгляду Бадоу прочёл, что все эти грёбаные символизмы ему потом хорошенько аукнутся. Но эта угроза привычная, в отличие от сотни весёлых мафиози на расстоянии плевка.
- Друг мой Конь Бел, но я же не хочу умирать! – взвыл Бадоу на весь завод. – Я ещё так молод! Я хотел остепениться, бросить всю эту беготню - и тебя, придурка, - жениться на красивой девушке, написать книгу… И не смотри на меня с таким молчаливым укором, псина, всё равно эти добрые люди не оставят от меня мокрого места. Ты-то везде вылезешь, а меня только пожалеть и остаётся!
Судя по праздничному гомону, собравшиеся жалеть Бадоу отнюдь не намеревались. И это было более чем объяснимо, учитывая их с Хайне послужной список, в котором брат босса-инвалида значился под одним из последних пунктов.
- Увы, друг мой, - Хайне медленно и печально качнул головой, - такая толпа даже меня размажет по бетону тонким слоем, так что здесь мы сдохнем вместе.
В толпе раздались смешки. Хайне мысленно задался вопросом, почему в них до сих пор никто не выстрелил. Неужто всем так интересно послушать, о чём враги перед смертью болтают? Идиоты...
- Друг мой Конь Бел, но неужели нам никто не поможет?
- Я прямо не знаю, на что ты намекаешь.
- Ты не знаешь никого, кто пришёл бы на помощь таким обаятельным ребятам, как мы?
- И предположить боюсь.
- Ну посмотри же туда! – палец Бадоу указывал на высокую соседнюю крышу, на которой, естественно, никого не было. – Друг наш Конь Блед не упустит шанса явить свою бледную… рожу миру! Верь в это! Верь в мою веру в это, псина!
Толпа затаила дыхание. Все взгляды устремились на крышу.
- Ну ты, сука, загнул, - пробормотал Хайне за миг до того, как на край крыши вполне буднично, без лишнего пафоса, вышел Джованни. Оглядел немую сцену, поправил очки и принялся методично расстреливать так удачно столпившихся на открытом пространстве врагов. Уж у него-то запасных патронов было предостаточно – об этом заблаговременно позаботились.
В тех, кто целился в Бадоу с Хайне, Джованни стрелял в первую очередь. Этот пункт – прикрытие отхода – был самым слабым в их "гениальном" плане, но случай благоволил идиотам. А может (и это было куда более вероятно) Джованни просто стрелял быстрее, чем охреневшие от наглости чужаков бандиты...
Когда всё закончилось, Бадоу сделал с десяток снимков побоища в качестве доказательства для заказчиков. Пока он кружил по двору, выбирая лучший ракурс (нельзя просить фотографа снять «ну хоть как-нибудь», он сделает это «как-нибудь» достойным выставок и частных коллекций), Джованни успел спуститься с крыши и остановиться рядом с Хайне. Тот сморщился - запах пороха пропитал пиджак младшего насквозь, - но кивнул.
- Слушай, - сказал Джованни, - я тут подумал, пока смотрел, как вы бегаете… Если уж мы – три Коня, как решил этот болван, то у нас должен быть и Конь Чёрен , так?
Повисла пауза.
- А Конь Чёрен у нас кобыла, - весомо ответил Хайне потом. – И, по ходу, лучше тебе с ней больше не встречаться.
- Затопчет?
- Типа того.
Джованни восхищённо прицокнул языком.
- Двинули, всаднички, - скомандовал отснявший всё, что хотел, Бадоу, одарив обоих довольной ухмылкой.
И они покинули завод и скрылись в ближних переулках за добрых двадцать минут до того, как к главному входу подъехала пара потрёпанных полицейских машин.

11. Dark (тёмный, темнота)

Do you feel my pain, do you share my fears?
So right even if I die tonight
Will I pay the price at the edge of time?
Let sleeping dogs lie
(с) Xandria, “Let Sleeping Dogs Lie”

У Бадоу такая узкая кровать, что когда-то он не был уверен даже, можно ли на ней спать вдвоём. То есть – без секса, или после секса, просто лежать, притиснувшись друг к другу, и всю ночь бороться, не просыпаясь, из-за одного на двоих одеяла. Например.
Сейчас они иногда даже умещаются здесь втроём. Правда, кто-то лежит, раскинувшись поперёк, давит локтём на рёбра одному, подбородком упирается в плечо другому, и каждое движение сопровождается грохотом, скрежетом зубов, тихой руганью и… да, безусловно, от этого становится теплей.
К утру одеяло обычно лежит на полу, а они спят, перепутавшись ногами и руками так, что потом проснувшемуся первым приходится ждать пробуждения остальных, чтобы можно было встать. Это неудобно, поэтому кого-то одного регулярно гонят спать на узкий диван с жёсткими подлокотниками. И, несмотря на то, что Бадоу как бы хозяин квартиры, ему эта участь выпадает не реже, чем псам.
На самом деле, в том, чтобы лежать головой к окну, лениво курить в темноту и слушать, как эти двое ворочаются на кровати, переругиваясь вполголоса, - есть свой кайф. Можно закрыть глаза (можно и не закрывать, всё равно темень стоит полнейшая, но с закрытыми интересней) и представлять себе, что вот сейчас Джованни сполз на самый край кровати, чтобы чувствовать скользящие по полу сквозняки, и стянул на себя всё одеяло, а Хайне тащит его на себя, бормоча в подушку: «Да куда ты, ублюдок, холодно же».
И Хайне правда это бормочет, а Джованни (упираясь) шипит в ответ, что ему вот как раз жарко, и «Ты ещё подушку у меня сопри, садист!», и…
- Бадоу, забери его к себе.
Шорох.
- Бадоу, дай мне ещё одно одеяло.
- Да я щас к вам сам приду, если не заткнётесь, - с удовольствием грозится Нейлз, затягиваясь.
В ответ – тишина. На кровати шуршит, слышен короткий выдох Джованни. Бадоу ухмыляется, почти уверенный, что это задолбавшийся Хайне подтянул его к себе поближе и прижал спиной к груди, чтобы одеяла хватало на двоих. Ну, и чтобы не рыпался.
И дышит, наверное, в плечо, туда, где тёплая кожа, а не швы и металл, и расслабленно гладит по животу одной рукой, другой накидывая одеяло на них обоих.
Вот теперь Джованни должно стать и впрямь жарко.
Бадоу слышит его «А-а, сволочь», - а потом только тяжёлое дыхание, уже непонятно, чьё. Остаётся только додумывать, как Хайне, раздумав спать, опускает руку ниже, сжимает для начала сквозь ткань. Нейлз отправляет окурок в пепельницу и сам уже лезет рукой под одеяло, откидывая голову на подлокотник дивана. А на кровати Хайне подминает Джованни под себя, коленом раздвигает ноги, а тот прогибается в спине, чтобы было удобнее…
- Бадоу, - шёпотом зовёт он, - иди сюда-а… - шёпот срывается, кровать скрипит, но спустя несколько секунд зовёт уже Хайне:
- Ну, где ты там?
И Бадоу встаёт и идёт, на ходу стягивая майку, наклоняется над кроватью (ему всё еще ничерта не видно), и Хайне сгребает его за волосы, чтобы не медлил, а Джованни безошибочно – собачье зрение – целует.
У них здесь действительно пиздец как жарко.
Пытаться различать псов в полной темноте, на ощупь, по звукам и движениям, Бадоу нравится до невозможности.



12. Life (жизнь)

А на низком шкафчике в коридоре лежит брошенное как попало оружие. Всего три пары стволов: два начищенных до блеска вальтера, два потрёпанных угловатых ингрэма, чёрно-белая пара парабеллум-маузер. Их свалили кое-как, в одну кучу, а потом, когда мадам Лиза нашепчет Бадоу по телефону очередное порученьице, или Джованни захочет проветриться, или в холодильнике закончится жратва, будут передавать друг другу по рукам: «Это твоё, это моё, Хайне, хорош стоять раком и забери свою красоту уже».
И Хайне будет ворчать, чтобы Нейлз, раз такой умный, завязывал ему шнурки сам, и Нейлз ответит что-нибудь на тему того, что не охуел ли господин Раммштайнер-старший окончательно, потому что если охуел, то он, Бадоу, заберёт его оружие и отдаст в ломбард, ведь психам пистолеты доверять нельзя, да, Джованни?
Мне почём знать, скажет Джованни и выйдет на лестничную клетку, дожидаясь, пока они натолкаются и соберутся, наконец.
А когда это произойдёт, и Бадоу будет закрывать дверь ключом, Хайне протянет Джованни забытые на том же шкафчике очки. Сам Джованни о них мог и не вспомнить.
И на улице будет непривычно свежо, потому что на фабрике неподалёку как раз забастуют рабочие, и из её труб не будет вытекать белёсый дым с бензиновым привкусом. И Бадоу вдохнёт полной грудью, закашляется и полезет в карман за сигаретами, а Хайне и Джованни просто будут идти и дышать, потому что это, чёрт побери, здорово.