Ориджевый обрывок про женщину, которая не была ведьмой, путешествия во времени, сны-несны и прочую ересь.
Жанр - наверное, дарк
Ахтунг: слов "историческая достоверность", "сюжетная линия", "логика", "завязка-развязка" и "простое предложение" я не знаю :3 И понятия не имею, почему оно случилось и чем закончилось, я
бредушко
Перед… ритуалом её заставили надеть на себя всё то, в чём она впервые пришла в город. Если задавать вопросы очень спокойным голосом, то тебе обязательно ответят – и она очень спокойно спросила, зачем это нужно, и ей очень спокойно ответили, что вместе с поганой ведьмой из мира должна исчезнуть вся скверна, какую она принесла на себе.
Аминь.
- Аминь, - кивнула она машинально, и главный инквизитор покосился на неё с некоторым даже ужасом. Наверное, у настоящих ведьм от церковной латыни должна была идти пена изо рта, или открываться гнойные язвы, или что-то в этом роде.
В любом случае, она не была настоящей ведьмой, и всё это, за исключением, собственно, ритуала, не имело к ней ни малейшего отношения.
Несмотря на то, что она была в городе уже около месяца (около – потому, что здесь считать время было куда сложней, чем там, откуда она пришла), поверить в реальность происходящего не получалось. Ей казалось, что она – там – впала в кому, попала в аварию, которой не запомнила, заснула, приняв снотворного больше, чем можно, или её ударили по голове занозистой деревяшкой, когда она шла с работы, считая шаги до подъезда…
И из привычного и обжитого «там» она переместилась в «здесь». Если отбросить совсем уж бредовые мысли о параллельных вселенных и путешествиях во времени, это самое «здесь» вполне можно было принять за очень реалистичный сон. Что она и сделала.
Начала сна она не помнила, и это было логично и правильно. Заканчиваться он тоже не спешил, и, расцарапав себе руку до крови (банальным щипкам она никогда не доверяла), она поняла, что ничего не может с этим сделать.
Она не верила в реальность происходящего, но подчиниться законам этого не-сна было куда безопасней, чем сопротивляться. И она подчинилась.
Здесь говорили простыми фразами, и язык был ей знаком – ещё бы, ведь это всё-таки был её сон. На её одежду оглядывались на улицах, и она отдала какой-то старой женщине свои серьги в обмен на потрёпанное платье и плащ, под которым легко было спрятаться и притвориться, будто она была здесь всегда.
Свёрток с её собственной одеждой, привязанный к спине, походил на горб. Там ей не было и тридцати, но здесь она решила, что лучше быть немолодой и непрезентабельной одинокой женщиной, чем молодой и условно беззащитной... Мало ли, какие предки тамошних гопников ходили по местным тёмным улицам.
… Оказалось, что можно заработать пару медяков в день, напросившись помогать в ближайшей едальне. Тогда она порадовалась, что её цивилизация ещё не шагнула настолько далеко вперёд, чтобы женщина не умела пользоваться тряпкой. Даже если эта тряпка была очень, очень грязной.
Она не успела заметить, что сгинуло раньше – брезгливость или маникюр, - но особо не сожалела ни о том, ни о другом. Ей зачем-то было очень нужно выжить здесь, а слишком чистые ногти или перекошенная от отвращения рожа могли привлечь ненужное внимание.
И она мыла столы, подметала утоптанный до каменной твёрдости земляной пол, ела дважды в день какую-то дрянь на закопчённой кухоньке, заработанные медяки тратила только на жильё (да и не знала она, на что ещё их можно было бы тратить), осторожно гуляла по городу, прикрывая лицо от вони и ненужных взглядов…
Здесь было гнусно. Наверное, в её… мире? времени? реальности? – в её «там» не существовало уже места, где жизнь была бы столь же неприглядной. Наверное, только то, что она продолжала считать всё происходящее почти-сном, позволяло ей не сойти с ума. Это – и редкие разговоры с посетителями едальни, точнее, с теми из них, что выглядели хотя бы немного вменяемыми (по сравнению с общей массой), либо чем-то крайне расстроенными.
Она не могла пройти мимо недовольного своей жизнью человека, как, наверное, архитектор не может пройти мимо необычного здания, или инженер – мимо забарахлившего прибора. А эти люди были приборами настолько простыми и незамысловатыми, что для помощи им порой хватало пары слов.
Они ничего не знали ни про эффект плацебо, ни про психосоматику, ни про самоубеждение, - этого всего в их мире не было и не должно было быть ещё веков семь. У них был только Бог, который, впрочем, плевал на них так же, как и на её современников.
И это значило, что ей не нужны были тесты и сложные методы компьютерной диагностики, придуманные (то есть – ещё не придуманные) другими и для других. Этим людям она могла помочь сама по себе, только своим словом.
Ощущение собственного всесилия пьянило куда лучше местного вина, мутного и кислого.
…
Она была уверена, что её действия не имеют к их Богу никакого отношения. Она никого не хулила, не проводила обрядов, не превращала воду в вино и обратно; она просто говорила с людьми – как умела.
Как оказалось, со стороны это выглядело немного иначе.
Лысина – тонзура – старшего инквизитора была единственным предметом, за который в полупустой полутёмной комнатке можно было зацепиться взглядом. Она рассматривала эту лысину, пока служка-секретарь зачитывал список её грехов. Через каждые несколько пунктов читавшему приходилось прерываться, чтобы прочистить горло, короткое квохтанье переходило в надсадный влажный кашель, и лысина раздражённо дёргалась, масляно бликуя в бледном свете от крохотного окна.
- Продолжайте, ради Бога, - повелевал инквизитор, и перепуганный служка титаническим (как ей казалось) усилием воли обрывал кашель, чтобы продолжить.
Ей предложили покаяться сразу – и она покаялась сразу. Альтернативой был бы допрос на дыбе, а она не считала себя ни героиней, ни мученицей, ни дурой – в общем, не была уверена, что сможет пережить подобное.
Она соглашалась с каждым пунктом бесконечного списка. Да, да, конечно, она вела себя неподобающе дерзко, предлагая людям оставить на время свои дома и семьи, чтобы «сменить обстановку и отдохнуть». А те, наивные агнцы, соглашались, и их жёны и дети оставались одни, вопреки всем законам Божьим.
Да, безусловно, она обещала некоторым освобождение от недугов, мучивших их с рождения, если они будут следовать её советам. А ведь люди обязаны страдать в земном бытии, искупая первородный грех, чтобы в посмертной жизни вознестись к райским вратам прощёнными, да, несомненно.
Нет, как же так, она не возносила благодарственных молитв Создателю каждый раз, когда люди выходили из «её» таверны приободрёнными, она эгоистично приписывала себе, слабой глупой женщине, все заслуги по спасению их душ от тьмы и уныния.
Да, да, да, она много чего сделала и много чего не сделала за этот месяц. Она успела устать соглашаться и признаваться, но всё же дождалась момента, когда епископ поднялся, одышливо крякнув, и обозрел свидетелей.
Свидетели были заранее согласны с каждым его словом.
Она знала историю откровенно плохо, но слово «аутодафе» отозвалось в памяти чем-то знакомым и страшным: репродукциями с гравюр в учебниках, датами в римских цифрах, длинными именами бесчисленных бенедиктов и григориев…
Огонь, в котором её собирались сжечь, чтобы избавить город от отравляющих миазмов сатанинского отродья (аминь), был куда реальней того, что она помнила по гравюрам.
Огромную кучу хвороста подожгли снизу, и костёр занимался медленно, будто бы с некоторой ленцой. Ей было страшно, как было бы страшно любому человеку, которого привязали к столбу и оставили сгорать, а ещё думалось о хищниках, которые неторопливо подбираются к уже обречённой жертве, и ветки трещат под их лапами перед последним прыжком.
Ей даже не понадобилось представлять себе это. Пламя резко взлетело вверх, стеганув её по глазам огненным языком, - и осталось там, на уровне лица. Мгновенно нагрелись контактные линзы (она надела и их тоже – не хотелось оставлять здесь ничего своего), потекли расплавленным стеклом по глазному яблоку, прожигая насквозь, до дна.
Ресниц у неё уже не было, то, что осталось от век, не позволяло не то что зажмуриться, а даже моргнуть. Плач вышел сухим и больше похожим на кашель, потому что слёзы огонь тоже успел высушить до конца.
Он начал пожирать её с кончиков пальцев, медленно до тошноты. Она надеялась, что сердце остановится от болевого шока раньше, чем она умрёт от удушья.
Ведьму изгоняли огнём и словом Божьим. Молитва должна была звучать победно и торжествующе, но голос главного инквизитора дребезжал на промозглом ветру, который теребил страницы его карманной Библии, словно насмехаясь.
Победным и торжествующим той, кого сжигали как ведьму, казался только гул костра. Она вслушивалась (слух был последним, что у неё осталось) в этот гул, в бессвязные обрывки фраз на латыни и в собственные беззвучные крики и ждала, когда же ей, наконец, можно будет проснуться.
Там, а не здесь.