Ап! Касина версия произошедшего тут
В фендомах замечены Ван Пис, Собаки, Басара, Реборн, Блич, Эйр Гир, Дюрарара. Слэш, гет, джен вперемешку. Персонажей перечислять не буду, они там указаны)
Не в Обзоры ни в какие.
курить
по локоть в пене
Зоро, Чоппер
Чоппер уже не осторожничает, окуная окровавленную тряпку в полный мыльной воды таз – слишком мало времени, слишком сильно нужна его помощь. Лапки у него по локоть в пене, мыло выскальзывает, опускаясь на дно таза, как тонущий в море фруктовик, и Чоппер про себя, шёпотом ругается – «Чёрт-чёрт-чёрт, ну скорее!". А то вдруг не успеет? Вдруг вот там, за его спиной, прямо сейчас…
За его спиной – приоткрытая дверь медотсека, а за этой дверью – донельзя раздражённый Зоро. Он пытался убедить Чоппера, что от расцарапанной (пусть нелепо и по глупости, пусть от пальцев до колена, пусть почти до кости, но всё же) ноги не умирают, но бесполезно.
Тревога доктора за самого «любимого» пациента гнездится уже где-то на уровне спинного мозга.
слишком громко, слишком…
Михок, Перона
- Ну и вали! – кричит она. – Пошёл к чёрту! – сломанным голосом. – Чего встал, урод?!
У неё всё-таки жуткий голос, думает Михок. Слишком тонко. Слишком хрипло. Слишком надрывно, слишком громко, слишком… Много его слишком.
Щёку как будто заморозило после её удара, хотя ладошка была горячая и – да он же знал её руки, как и всю её, наизусть, - слабая… Такая слабая, что непонятно, откуда столько ярости, чтобы он вот сейчас стоял и не мог произнести ни слова. Просто потому, что щёку заморозило, а губы не двигаются.
Он, кажется, шёл к выходу из замка? Хотел проветрится, пока не остынет она?
А теперь стоит.
- Да я за тобой сама дверь закрою и замок врежу! – грозится Перона, слово «замок» Михок угадывает только по движениям губ, потому что голоса ей уже не хватает. – И только попробуй в окно влезть потом! Да я тебя... тебе…
Голос заканчивается, как керосин в лампе, и она затухает, громко дыша и комкая в кулаке безвольную лапу очередного своего медведя.
Михок осторожно двигает челюстью – не сломала ли, бесноватая? вроде нет… - и шагает вперёд, и обнимает их обоих.
впереди паровоза
Джованни
Поезд везёт его наверх.
Поезд болтается в разные стороны в давным-давно проложенном тоннеле, и надо как-то по-особому напрягать колени, чтобы устоять, и держаться за захватанный тепловатый поручень, - и Джованни учится этому, ловя насторожённые взгляды.
Поезд останавливается на станциях, отвратительно скрипя тормозами. Названия – сплошь буквы и цифры, на Нижних Уровнях нет красиво поименованных улиц – объявляет металлический синтезированный голос. Запах в вагоне незнакомый, нерасчленяемый на компоненты, невыносимый. Джованни учится смотреть в одну точку и не морщиться.
Поезд гремит, когда тоннель неожиданно заканчивается, и вокруг – дома и стены, а сверху – ничего. Бездонное и серое «ничего», которое даже почти не слепит. Он так боялся ослепнуть, впервые увидев небо, что сейчас почти разочарован.
Но поезд едет всё медленней, а Джованни, считающий станции, знает, как далеко ещё до конечной. И он готов выбраться наружу и бежать впереди паровоза, лишь бы приехать поскорей, поскорей, скорей, ско-рей, ско-рей, ско-рей – в такт стуку колёс по рельсам.
Поезд везёт Джованни Наверх.
Где-то Наверху должен быть Хайне.
Поезд едет к Хайне.
дитя без глазу
Мукуро
Проблемы свободного выбора ребёнка не существует. Если за детьми плохо следить, они не просто могут выпасть в окно, сунуть пальцы в розетку, надеть на голову пакет или съесть подушечку для булавок. Лишённые постоянного взрослого присутствия, примера того, какими надо (или не надо) быть, перед глазами, дети просто не могут вырастить в себе ни морали, ни честности, ни чего бы то ни было доброго и настоящего.
Вырастить же в себе зло можно и в одиночку. Это намного проще.
Никто не следит за тем, хорошо или плохо воспитаны лабораторные мыши – а Рокудо Мукуро и те, кто потом стали его семьёй, лет до двенадцати были почти что такими вот мышами. Поэтому господа экспериментаторы, сторицей вознаграждённые Мукуро за «процедуры», которым подвергали его и других, вряд ли были сильно удивлены.
Впрочем, они могли просто не успеть удивиться. Дитя, под прицелом бесчисленных камер и датчиков оставленное без присмотра, выросло (и вырастило в себе нечто жуткое) слишком уж стремительно.
вынырнуть из отражения
Луффи, Эйс
Луффи лежал на пузе с самого краю разъезжающегося плота и пялился на своё унылое сине-зелёное отражение в воде. Отражение рябило и покачивалось, плот скрипел и покачивался, цилиндр Сабо на верхушке мачты тоже покачивался – от ветра, – и казалось, что качается весь мир, один только Луффи валяется тут пятками кверху и ничего не делает.
Прямо из отражения, чуть не столкнувшись со страдальцем лбами, вынырнул Эйс. Задышал, запрокинув голову к небу, как будто сверху воздуха было больше, чем здесь.
- Нашёл? – спросил Луффи.
- Не, - Эйс помотал головой, окатив его брызгами. – Сабо не появлялся? Я его потерял что-то…
- Он сказал, что там что-то жутко крутое, и пропал.
Эйс нахмурился, надул щёки (так во рту помещалось больше воздуха) и снова скрылся под водой, не обратив на тоскливый вздох младшего никакого внимания.
Луффи тихонько взвыл и перевернулся на спину. Фрукт там, или не Фрукт, но сейчас он бы много чего отдал, чтобы нырять за сокровищами вместе с братьями.
отчаянный псих
Сора, Килик
О том, что им обоим нет и семнадцати, а мотоцикл краденный, а на права Сора не сдавал и не собирается, Килик вспоминает только после третьего лихого поворота. Такеучи, который на эти и другие подобные мелочи плевал с башни Тропаёма, хохочет взахлёб, нечесаные волосы полощутся на ветру (ну да, конечно, о шлеме он тоже не подумал) и лезут Килику в лицо.
Безумие.
Такеучи – псих, отчаянный адреналиновый наркоман, и Килик понятия не имеет, почему ввязался в эту авантюру. Сам, видимо, не лучше, вот почему.
- Сора, ты сошёл с ума! – кричит он, подаваясь вперёд, чтобы ветер не унёс слова, и только крепче вцепляется в плечи Соры, когда мотоцикл ведёт на мокром асфальте. – Если выживем, я к тебе ближе, чем на три метра, не подойду!
- Я к тебе тогда сам подойду, - скалится Сора в ответ, отвернувшись от дороги, и, естественно, получает кулаком по рёбрам. – Полегче, детка, я за рулём!
На очередном вираже Килику приходится его практически обнять, чтобы не свалиться с багажника.
Безумие, думает он. Самоубийство. Уж лучше с крыши без А-Т прыгнуть.
Надо будет потом сказать Соре, чтобы хоть шлемы добыл. Всё безопасней.
закусить удила
Юкимура, Оякатасама
- Наставник! – Юкимура бил поклоны так вдохновенно, что Синген поневоле обеспокоился судьбой его лба. Впрочем, деревянному настилу пола, о который Санада бился, угрожала куда большая опасность. – Наставник, я виноват!
- Я знаю, - с достоинством сказал Синген. – И в чём же?
- Я опоздал на вечернюю тренировку! – покаялся Юкимура, прервавшись на секунду. – Лошадь закусила удила и понесла, и я оказался в совершенно незнакомой местности, а пока выбирался, уже почти стемнело, и…
Владыка Каи прервал его ленивым движением руки. Оценил покрасневший (даже не поцарапанный!) лоб и густой румянец на щеках, вздохнул и поинтересовался:
- Ну и как там Дракон?
Юкимура раскрыл рот, запнулся, снова закрыл, покраснел ещё больше, пару раз стукнулся лбом об пол для острастки и, наконец, пробормотал, что с Масамунэ-доно всё хорошо, просто замечательно… А лошадь правда понесла, но прямиком в сторону границы с Осю, а Масамунэ-доно как раз объезжал свои владения, и вот так оно всё и вышло. И он совсем не думал, что опоздает, просто Масамунэ-доно...
Разговор предсказуемо завершился полётом Юкимуры сквозь раскрытые сёдзи к дальней стене двора.
- За враньё, - объяснил Синген наблюдавшему за действом Саскэ. Тот осторожно кивнул, про себя подозревая, что, скажи Юкимура правду сразу, результат был бы такой же.
Но на то Саскэ и был наёмником, чтобы молча делать своё дело и не докучать хозяину пустыми домыслами.
густой, как простокваша
Санджи, Гин
Влажный прохладный туман пришёл с юга и укрыл остров плотной пеленой. Он просыпался росой на листья, окрасился акварельной желтизной с восходом солнца, но не пропустил сквозь себя ни одного прямого луча. Птицы пропели тихо и глухо; в вязком и густом, как простокваша, воздухе их пения почти никто не услышал.
Санджи, который здесь всегда спал очень чутко, только зябко передёрнул плечами во сне. Но Гину, который особой чуткостью как раз никогда не мог похвастаться, этого хватило: он мигом открыл глаза, потянулся, нашарил на полу сброшенное по ночной духоте одеяло и накрыл им себя и Санджи. Чуть отсыревшая по краям ткань была ледяной, но согреться под ней вдвоём не составляло труда.
Отпускать Санджи обратно на Камабакку по такому туману Гин не собирался. И эта мысль, определённо, делала желтоватое болезненное утро едва ли не праздничным.
верь мне
Шизуо, Изая, Фукусима
«Специальные корреспонденты с места событий» бормочут про испаряющееся топливо, уровень радиации и экологические катастрофы, политики говорят приятными успокаивающими голосами, попсовые мальчики-девочки в рекламе машут угольно-чёрными ресницами, как будто хотят полететь. И у каждого в глазах этакое «Верь мне, слушай меня, не думай ни о чём, прав только я», и ситуация под контролем, и принимаются все необходимые меры, а люди где-то там продолжают умирать.
Пультом хочется запустить в чью-нибудь голову.
Шизуо ничерта не знает о ядерных реакторах, только поэтому он до сих пор не отправился – туда. Помогать. Терять-то ему, в общем, нечего, Каска давно устроен, и с ним всё будет нормально в любом случае, а сила Хейваджимы-старшего могла бы – там – пригодиться (раз в жизни она пригодится для чего-то действительно полезного)…
А может, к чёрту знания, просто поехать и предложить помощь? Шизуо рассматривает этот вариант со всей серьёзностью. Он не стремится к самоубийству и не хочет умирать от рака, или что там бывает от радиации, но, если выбирать между опухолью в лёгких из-за курения и опухолью где бы то ни было из-за того, что ты спас свою страну, Шизуо, как ни странно, склоняется к последнему.
Склоняется настолько, что ищет в сети расписание поездов до Фукусимы. И хмурится, разбираясь в чёртовых таблицах, и вздрагивает от резкого гудка личного сообщения в фоново работающем чате.
«Ты куда это собрался, Шиззи?».
Блоха. Быстро среагировал – жучков на его компьютер понаставил, что ли… Впрочем, какая уже разница.
«Не твоё дело. Исчезни», - пишет Шизуо в ответ.
«Интернет – свободное и беззаконное пространство, милый, тут тебе не Икебукуро, так что не смей мне указывать».
«Исчезни, ПОЖАЛУЙСТА. Видишь, я прошу, а не указываю. Можешь радоваться, вот как ты меня довёл».
«Это не я тебя так довёл, так что и радоваться нечему. Шиззи, ты там ничем не поможешь, так что будь добр, сиди дома и не делай глупостей».
«Я сам решу, что мне делать, а чего не делать».
До ближайшего поезда полчаса, и Шизуо ещё надеется на него успеть. Если бы можно было просто выключить компьютер и уйти… Но тогда блоха примется названивать, а то и живьём припрётся, а такого счастья ему уж точно не надо.
Поэтому он сидит и читает, продираясь сквозь идиотские смайлики и будто бы слыша за иероглифами насмешливый голос:
«Шиззи, сейчас не время геройствовать. Там достаточно людей, которые знают, что делают, и твоё присутствие ничего не изменит, даже если ты разозлишься и весь реактор закинешь куда-нибудь в Россию. Верь мне, я знаю, о чём говорю. Хочешь помогать – складывай журавликов и обсуждай с посетителями своего бара, как всё плохо, но лезть в самое пекло не надо. Лады?».
«Пошёл ты», - с силой тарабанит по клавишам Шизуо. Под «энтером» что-то коротко хрустит, когда он отправляет сообщение.
«Да, дорогая», - тут же приходит в ответ, и окно с чатом сворачивается само собой. На его место выползает порнобаннер – «Я совсем одна, скучаю по твоему теплу, пройди по ссылке и…».
Шизуо почти готов поверить, что это тоже шуточки блохи. Скрипя зубами от ярости, он отключает браузер и пытается отыскать в свалке программных файлов что-то, хотя бы отдалённо напоминающее вирус.
Естественно, зарывшись в недра компьютера, на поезд – как и на два следующих за ним – он опаздывает.
обвиться кольцом
Зоро, Луффи
Когда судорожное жаркое воссоединение заканчивается, и Зоро, рухнув прямо на Луффи, уже готовится отключиться до утра, его ловят, захватив врасплох. Шею кольцом обвивают две резиновые руки, колени – две не менее резиновые ноги, и вырваться из этого двойного захвата, может, и возможно, но нафиг надо?..
Утром он будет растирать длинные змеистые синяки (ебать, у него ещё могут быть синяки!), а Луффи – гордо ухмыляться (вау, он наставил Зоро синяков!). Может, он даже скажет: «Звиняй, Зоро, я просто отвык спать не один» и почешет в затылке, и вид у него будет совершенно не виноватый.
Ну, может, только слегка.
«Я тоже отвык», - ответит на это Зоро и без дальнейших церемоний сгребёт Луффи в охапку. Надо же обратно привыкать, в самом деле.
слизывать с пальцев
Бадоу, Джованни
Когда Бадоу срывает крышу от запаха дыма, он движется почти так же быстро, как Псы, и стреляет так же без промаха, и смотреть на него так же страшно, и его можно принять за такую же мутантскую сволоту, если не приглядываться к шее.
Но одно, главное различие между ними не зависит от того, как давно Нейлз не держал в руках сигарету.
И Джованни об этом различии вспоминает в тот самый момент, когда у Бадоу на груди прекращает плясать и замирает, утвердившись напротив сердца, красная точка снайперского прицела. И сквозь стрельбу, мат, чьи-то вопли и стук крови в собственных ушах, Джованни слышит, как тот, кто прицелился в Бадоу, медленно давит на курок.
Для него – медленно, для Хайне, может, тоже было бы не особо быстро, но в них с Хайне можно стрелять хоть из пулемёта, и ничего не будет, кроме дырок на одежде.
А Бадоу не вынесет, скорее всего, и одной этой пули.
Снайпер хорош, он успевает выстрелить до того, как Джованни снимает его, почти не целясь. И красная точка с груди Бадоу сбита, он уверен в этом, но обернуться и посмотреть – выше его сил.
… Когда вокруг не остаётся ничего живого и стреляющего, Бадоу проводит рукой по зудящей щеке.
- Хер-ра, - удивляется он, посмотрев на пальцы, машинально пробует языком липкое красное, - Задели-таки, надо же…
Только тогда, услышав его голос, Джованни прячет стволы, разворачивается, и никто, кроме него, сейчас не знает, что он зажмурился и что у него внутри аж дрожит всё от пережитого.
Адреналин, ага.
У Нейлза длинная горячая царапина поперёк щеки, почти до уха – пуля только чиркнула по коже, а он и не заметил, идиот.
- Живой? – говорит Джованни. Это не должен был быть вопрос, у него просто голос дрожит, кажется.
Бадоу чует эту дрожь и только молча кивает, вытирая о пальто окровавленные пальцы.
тонкий расчет
Масамунэ, Юкимура
- То есть… вы говорите, что сравнивать силу и ловкость можно не только на поле боя, да, Масамунэ-доно?
- Икзэктли. Точно.
- И вы готовы показать мне другой способ, со всем вашим великодушием?
- Со всем моим великодушием.
- Но, так как я пока не слишком опытен, вы будете меня, вроде как, учить, а я, вроде как, учиться?
- Ага-а.
- Но это не значит, что я вам проиграю?
- Именно так. Вот когда ты всему научишься, можно будет… соревноваться по-настоящему. Да.
Юкимура разулыбался, довольный тем, как он всё точно понял и рассчитал. Не менее довольный (причём тем же самым) Масамунэ погладил святую наивность по румяной щеке.
предрассветная мгла
Гриммджо
Раньше Гриммджо думал, что закаты и рассветы - это просто механические включения-выключения солнца. В Уэко ничего подобного не было, и представить, что простой переход от дня к ночи и обратно может что-то значить сам по себе… Ну, в общем, это казалось полным бредом.
Кажется, Улькиорра, когда ещё был жив, любил наблюдать за закатом на Грунте, но он не был бы Улькиоррой, если бы болтал с Гриммджо о том, что любит и чего не любит. И потом, закаты Джаггерджеку в результате всё равно не понравились. Они слишком отдавали тоской и умиранием – в самый раз для сгинувшего Шиффера, но не для Гриммджо.
Мутные и неторопливые рассветы Джаггерджеку нравились ненамного больше, и он, обустроившись на Грунте, старался их просыпать (что, с учётом ночного образа жизни, и так выходило само собой).
Но если получалось застать последние этак полчаса перед тем, как небо начнёт светлеть и размываться водянистой прозрачностью, а ночные дурманящие запахи пропадут непонятно куда, - Гриммджо ликовал. Пожалуй, за эти полчаса полной и абсолютной темноты, наполненной шорохами, невидимыми порывами ветра и непонятными тенями, чёрными на чёрном, он успевал продумать и прочувствовать больше, чем за весь день (ночь) до этого.
С приближением рассвета Куросаки обычно начинал ворочаться в своей кровати, морща нос, как будто ему снилось что-то неприятное. Гриммджо осторожно запрыгивал на подоконник снаружи, переступал на кровать Ичиго бесшумными лапами, обвивал лежащую поверх одеяла руку хвостом и задрёмывал до будильника.
Куросаки давнего соперника в приблудном сером коте не признавал, но кормил его исправно, а иногда даже разговаривал, и Гриммджо, не сдерживаясь, фыркал над мелкими человечьими проблемками всесильного шинигами… Но к магии между закатом и рассветом это не имело ни малейшего отношения. И вообще, это была уже совсем другая, неинтересная история.
черно-белое кино
Условно Хибари, условно Хром, условно TYL
У главной героини должны быть полные вишнёвые губы и чёрная бархатная повязка на один глаз. Героиня будет без лишних слёз и сомнений стрелять из изящного серебристого пистолетика, ходить в простом сиреневом платье и на каблуках, из её причёски даже во время страшной погони не выбьется ни локона. А ещё она будет колдуньей, сестрой Филина, и плети тумана будут покоряться её тонким ручкам, но об этом и так все знают, так что нечего и говорить.
Её кадиллак – нежно-персиковый, коричневая кожа сидений блестит на мягком итальянском солнце, и это блеск дороговизны, сияние самой высокой пробы, как и всё, что связано с главной героиней.
Главный герой будет суров и неразговорчив, его враги и враги его хозяина долго не проживут, а легенды о его хладнокровии, исполнительности и педантичной жестокости будут леденить кровь посвящённых по всей Европе и далеко за её пределами.
Он будет любить гостиничные номера на одного и птичье пение, а ещё законы и правила, от закреплённых в конституциях и до изображённых на дорожных знаках. Огнестрельное оружие будет вызывать у него еле заметную презрительную усмешку, потому что настоящие воины бьются лицом к лицу, а не стреляют трусливо издалека.
И в кадиллаке главной героини, едущем в сторону аэропорта после очередной идеально выполненной тандемом работы, молчаливый главный герой не произнесёт ни слова, и главная героиня не произнесёт ни слова, чтобы не отвлекать его от размышлений. Но это будет чёрно-белый фильм про любовь, поэтому в старой магнитоле заиграет Пьяццола, и главный герой на секунду покосится на главную героиню, отведя взгляд от бесконечной череды километровых столбов, летящих навстречу.
И только после этого взгляда, и первого скрипичного пассажа «El choclo», и неуверенной колдовской улыбки героини – даже не герою, нет, а просто тому, что хорошо, - вот только после всего этого можно будет пускать по экрану витую надпись “Final” и радоваться, что хотя бы на этот раз у них всё закончилось благополучно.
рука помощи
Санджи, богичные
Как же хорошо, думает иногда Санджи, как же замечательно, как же, чёрт возьми, идеально, что в команде всего две богини, а не больше.
Ведь у него есть как раз две руки, чтобы каждой из богинь помогать спускаться на берег на очередном острове, или подавать коктейли – обеим одновременно, или брать под локотки и уводить, спокойно и с достоинством, от любой опасности.
И у него есть как раз два плеча, на которые богини могут склонять головки, утомившись.
И два (на самом деле два, пусть об этом и знает только он сам) глаза, чтобы смотреть на обеих сразу и не упустить ни единой детали.
Жаль только, что божественные и великолепные Нами и Робин никогда не устают настолько, чтобы засыпать на его плече. А с корабля на новый остров спускаются подчас впереди самого Санджи. А уж дерутся так яростно, что впору вспоминать об амазонках и печально вздыхать о снова потерянной возможности быть рыцарем-спасителем для обеих…
И восхищаться ими от этого ещё сильней, с каждым разом.