In the flesh

[crazy-corals]

... слэш и трэш.
Сериал про людей, которые отличаются от остальных и вынуждены терпеть страшную дискриминацию. Некоторые из них притворяются обычными, но правда вылезает наружу. Их борьба за свои права и попытки разрушить предрассудки иногда приводит к трагедиям.
Всё ещё не Квир эз Фолк, ребятушки. Главные герои - реабилитировавшиеся зомби, сидящие на лекарствах, чтобы снова не начать жрать мозги. Хотя с квирами тоже порядок. Порядочек. Замечательно с ними всё.

К каждому, кто смотрит "Во плоти", вконтакте добавляется Кёш и делает падение необратимым. Всё написанное ниже написано в состоянии этого самого падения и для Кеша специально.
Рейтинг низкий, нежности зашкаливают, повествование от первого лица, всё будет плохо и ничего не исправить, я ни на что не претендую, Ланнистеры передают привет, погода у нас хорошая.

1

Мы начали ходить в патруль через неделю после похорон Эми. Разделять нас с Саймоном, ставить в пару с кем-то из бывших ополченцев для безопасности горожан никому не пришло в голову. Хорошо, что и живые многие вещи понимают без объяснений.
И жаль, что кое-чего им всё же не объяснить, как ни старайся. После родителей я уже перестал надеяться.
- Три часа смена, – сказал Дин. Теперь, после смещения Гарри из-за «моего» случая, патрули распределял он. Не худший вариант. – Дальше кратенько рапортуете и валите по домам пидораситься, если живы будете. Ну, или как вы это своё там называете. Вопросы?
- Тебе действительно нужны все эти ругательства? – кротко, в священнической своей манере, которая меня смешит и пугает одновременно, спросил Саймон. Дин посмотрел на него удивлённо, всучил фонарь, рацию и карту (как будто забыл, что я знаю лес, как свои пять пальцев и шрамы на запястьях) и отвалил.
- Спасибо, – вежливо сказал Саймон ему в спину. Я благодарностей из себя выдавить так и не смог. Дожили.
… Всю нашу смену из рации доносится пьяное ворчание Гарри. Похоже, он не может уснуть, пока его спокойствие и спокойствие вверенного ему города охраняют гнилуши.
Я готов патрулировать каждую ночь только ради того, чтобы он так бесился.
- Ты имеешь полное право на него злиться, – говорит Саймон, размеренно шагая по шоссе. На повороте мы уйдём в лес, но пока можно идти по нормальной дороге, почему не воспользоваться этим. Отмечаю, что перестал отслеживать, когда думаю вслух. Это только с Саймоном или вообще со всеми? Что со мной происходит? – То, что сделал с тобой Гарри, и то, что ты мог сделать из-за него, если бы не был... если бы не беспокоился о других так сильно... В общем, такая невинная месть – самое меньшее, чего он заслуживает.
Мы так и не договорили тогда, в больнице. Я уже знаю, как в головах людей застревают и прорастают дикие идеи, уберечь Саймона от (очередного) заблуждения нужно было сразу. Судя по тому, с каким трудом он подбирает слова, теперь, кажется, поздновато.
Но я всё-таки тычу его локтем, напоминая. Мессии и супергерои не тычут под рёбра своих... кого бы то ни было.
- Он, может, и заслуживает, но я не хочу мстить.
Саймон потирает бок – скорее, рефлекторно, чем от реальной боли. Мы не лишены ощущений до конца, но чтобы сделать восставшему действительно больно, нужно что-то посильнее лёгкого тычка.
- Тогда пусть это будет моя невинная месть, – говорит Саймон.
Он настолько серьёзен, что я не сдерживаю смешка:
- Ну, я не могу тебе этого запретить.
Если сейчас он скажет, что я могу запрещать ему всё, что угодно, и он поступит, как мне нужно, –значит, всё очень плохо. И здесь действительно тычком под рёбра не обойтись. И придётся снова объяснять что-то, прочищать ему голову от наркотического бреда очередных идей - забавно, как переродилась его наркомания после смерти и возвращения, из зависимости от веществ в одержимость убеждениями... Забавно, но мне-то что с этим делать, господи, что.
- Вот и не запрещай, – Саймон обхватывает меня за плечи, притягивает к себе, так что я чуть не падаю, и целует в макушку. Я мысленно бью себя по ней же молотком за беспочвенную паранойю. – Мы, кажется, должны здесь уйти в лес?
- Ага.
Я обнимаю его тоже. Идти, прижавшись друг к другу, неудобно, но я помню, как здорово и тепло это может быть... Наверняка они с Эми тоже ходили так. Если да, Саймон должен сейчас вспоминать. Тоже.
- Гомосеки-и-и, – пьяно несётся из рации. Услышав голос Гарри, я автоматически тянусь прикрыть шею. – Мало вашим задницам было в могиле лежать, вы их ещё и...
- Спокойной ночи, Гарри, – говорит Саймон и убирает звук на минимум.
Мы никого не встречаем ни в эту ночь, ни в последующие. Саймон потом объясняет, что дело во времени года: любой живущий вид становится менее активным зимой. Несознательным меньше хочется есть, они сидят в пещерах или прячутся в снегу, впадая практически в анабиоз до ближайшего потепления.
Так что, обращается он уже к Дину, надо следить за метеосводками.
Та любовь и то сожаление, с которыми он говорит о несознательных, каждый раз рвут меня на части. Я даже не знаю, почему. Только после Фредди я услышал это по-настоящему.
А Дин, конечно, ничерта не слышит.

2

*
Утро серое, никакое, отбивающее желание вставать с кровати. Пять лет назад в подобные утра я брал чёрную краску и малевал на листах, надеясь, что станет легче. Год назад – назло самому себе и дряни за окном тянул из себя рисунки в солнечном рыжем и небесно-голубом.
- Мам, привет, – ловлю её взгляд с другого конца гостиной. Мама опять что-то шьёт – неужто уже выпускное платье для Джем? Или латает мои старые джинсы? – Я к Саймону.
- Даже не позавтракаешь? – она улыбается. Возвращаю улыбку:
- Нет, знаешь, всё ещё не потянуло.
Наверное, без мусса и линз я действительно становлюсь кем-то другим. Или, что точнее, другим меня делала именно маскировка, а без неё я возвращаюсь - постепенно, мелкими неуверенными шагами, цепляясь за Саймона и мысленно крича от ужаса, – к реальному себе.
И у этого реального меня кровной семьи нет и быть не может. Как и у всех нас.
Я всегда буду любить их, несмотря ни на что, независимо от того, что ещё они натворят – со мной ли, друг с другом ли. Но я уже давно не чувствую себя частью их жизни, как и они занимают ничтожно малое место в моей.
Теперь, глядя на маму, постоянно хочу сказать: "Мне жаль".
- Хорошего дня, милый, – она отпускает меня из этой имитации семейного благополучия так легко, словно тоже чувствует фальшь.
До Саймона дохожу, застегнувшись на все пуговицы и втянув голову в плечи. Мне не холодно, но какая-то психологическая память о холоде осталась и заставляет под порывами ветра ёжиться и ускорять шаг. Как будто я могу замёрзнуть ещё сильней.
Дверь дома (Эми) Саймона не заперта, как всегда. Последыши всё ещё иногда приходят к нему, хотя славу апостола он потерял, приобретя взамен шрам от пули на лопатке.
Мы так и не поговорили про тот день. Я до сих пор не знаю, что он собирался делать тем ножом, который сунул в карман перед тем, как поднять меня с земли, ощупать, придержать и увести за собой от живых подальше. Наверное, мне и не стоит этого знать.
Я вхожу, закрываю за собой дверь, делаю пару шагов вперёд по узкому коридору. Привычно заглядываю в комнату Эми, в которой мы решили ничего не трогать. Филип приходит сюда посидеть в тишине, полежать на кровати Эми, глядя в потолок, почитать её книги. Никто не отнимет у него этого права.
Сейчас комната Эми пуста и кажется только что оставленной.
Саймон встречает меня на входе в кухню. Как обычно, окидывает взглядом, проверяя состояние, прижимает к себе одним движением, пытается улыбнуться (с каждым днём у него получается всё лучше) и тянет в поцелуй.
Я забыл, как целуются живые, наверняка их переживания гораздо интенсивней и ярче. Нам не согреться даже поцелуями, мы едва чувствуем касания губ, пальцев, дыхание друг друга, но от этого только сильнее бьёт по эмоциям. Не заслонённое возбуждением ощущение близости, открытости и абсолютной беззащитности – как наркотик по вене для Саймона, как лекарство для меня. Осторожно, вызывает зависимость.
Кому из нас это нужно больше, я не знаю.
Моё утро началось только что, и это отличное утро.
Только потом, глядя на Саймона, я понимаю, что опять что-то забыл.
Я же хотел сказать ему что-то важное. Что-то, что вылетело из головы по дороге, или ещё дома, или только что, когда я наконец-то почувствовал себя в своей тарелке.
- Кирен – Саймон выпускает меня и возвращается в кухню. – Сделаешь мне укол?
И тут меня продирает.
Мама даже не спросила, кололся ли я сегодня. Если даже она уже передоверила Саймону все заботы обо мне, чего говорить об остальных... Но я-то как мог забыть? Я об этом забыл и не мог вспомнить?
- Кирен, – он смотрит встревоженно, я, кажется, не отвечал сколько-то времени, - ты сам-то делал укол сегодня?
Меня хватает только на то, чтобы помотать головой. Крыть меня начнёт ещё не скоро, вчера я укололся в полдень или около того, но как можно было забыть? Как я мог забыть нечто настолько важное?
- Саймон, – морщусь, когда щелчок шприца отдаётся в позвоночнике, место слишком чувствительное даже у нас (не представляю, как это ощущает Саймон, с его спиной). – Кажется, со мной что-то не так.

АПД. Всё ещё очень плохо. Писать, гореть и выть навзрыд.
Драма про меня и пвп обрела новое продолжение, но всё ещё не достигла ХЭ с нормальной рейтинговой сценой. Так что ПОЧТИ первый раз. Метания и наркомания, уже не от первого лица, и я благодарна самой себе за это.
А Саймон создан, чтобы комфортить (и быть откомфорченным самому, но это уже другая, более сложная история).

3

- Ты так и не попробовал бараньи мозги?
Саймон медленно слизывает каплю крови с большого пальца. Протягивает Кирену блюдо. И улыбается.
"Ты опять не соблазняешь?" – чуть не спрашивает Кирен. Если бы его сердце стучало, сейчас бы оно точно пропустило пару ударов.
Ему всё ещё кажется, что поедание мозгов в любом, даже метафорическом виде, - это отвратительно.
Он не ел вообще ничего несколько лет и чувствует себя нормально.
... Он с самого утра был в городе, пытался работать, и диалоги с озлобленными соседями будут сниться ему сегодня всю ночь, если не отвлечься хоть как-то.
Он осторожно цепляет пальцами вязкий кусок мяса, сочащегося розоватым, наклоняется над блюдом, которое Саймон всё ещё держит в воздухе, и кладёт кусок в рот.
Вкус обжигает, наполняет целиком, как хорошая музыка или цитата из книги. Никаких пищевых ассоциаций у Кирена давно не осталось, но ничего вкуснее он в жизни не ел.
Сдержаться и не слизать сок с пальцев под тяжёлым взглядом Саймона не получается.
Он глотает, и благодатная сладость разливается по всему телу, запускает что-то внутри.
- Ох.
Надо привыкнуть к тому, как хорошо, чтобы снова составлять внятные предложения.
Света в кухне вдруг становится слишком много, и Кирен медленно, наслаждаясь каждым своим движением в потоке воздуха, который чувствует сейчас кожей, разворачивается и делает два шага к стене и выключателю.
Лампочка под потолком гаснет.
В свалившейся темноте Кирен улавливает нити-следы движений. Саймон поднимается из-за стола и – плавно, текуче, – оказывается рядом с ним. Его тянет навстречу, сладкое предвкушение прикосновения растекается под кожей, как зуд. Пальцы Саймона вслепую находят в темноте его раскрытые ладони. Касание еле уловимо, воздушно, но Кирена бросает в жар, и он почти чувствует, что сердце забилось-таки – часто и хардкорно громко.
Саймон гладит его запястья сквозь ткань толстовки, шрамы отзываются гулкой болью, как и должны. Кирен так соскучился по ощущениям, что не отличает боль от удовольствия.
- Уже подействовало? – тихо спрашивает Саймон.
Его руки у Кирена на плечах. Нет, уже на шее. Большие пальцы давят между ключицами, почти удушающе.
Кирен сглатывает и кивает – Саймон почувствует его кивок.
- Как же хорошо, – Саймон тихо смеётся удивлению в его голосе и шумно втягивает носом воздух возле его виска, касается губами щеки, края губ, подбородка, как будто решив разом опробовать все способы трогать Кирена. Ему даже не нужно делать шага, чтобы прижать его к стене – Кирен и так уже распластан, чувствует спиной край дверного косяка, бездумно мнёт свитер Саймона в руках. – Что они с нами делают? Это наркотик? Саймон, я не хочу ничего делать под наркотой. Это неправильно.
Он чувствует вибрацию воздуха между ними от сдавленного не то рыка, не то стона Саймона. Под свитером его кожа сухая и холодная, как у ящерицы. Края рубца на спине чуть теплей, как будто их печёт изнутри. Кирен ладонями ведёт вдоль них, отслеживает этот очаг тепла, ловит себя на страшном, до зуда, желании прижаться к голой спине Саймона щекой.
Возбуждение похоже на сексуальное... Стоп. Да это и есть сексуальное возбуждение.
От понимания легче не становится.
- Господи Иисусе, Кирен, – хрипло, но чётко выговаривает Саймон. Кирен запрокидывает голову, чтобы посмотреть ему в лицо, привыкшие к темноте глаза различают напряжённую челюсть (он целует раньше, чем осознаёт желание целовать), широкие рваные зрачки. Плечи Саймона вздрагивают от каждого прикосновения, поцелуя, выдоха. – Я. Я обещаю тебе, что ничего плохого не случится. Но пожалуйста, – он всё так же плавно поводит головой, Кирен тянется губами вслед и проваливается в поцелуй, как под воду. Кажется, продолжения у фразы не будет.
Они будто движутся внутри одного потока. Границ нет, взаимная неловкость, обоих не отпускавшая до сих пор, стёрлась без следа. Саймону хватает одной руки, чтобы обхватить Кирена поперёк спины и держать практически на весу. Другой рукой он жёстко ведёт по его волосам, от лба к виску, гладит по щеке, самыми кончиками пальцев – неожиданная нежность выбивает весь воздух из лёгких – проводит по шее, дёргает молнию толстовки вниз.
- Пожалуйста, – всё же продолжает он, раскрытой ладонью на солнечном сплетении, одними губами, долгим выдохом, – не возражай.
Даже если бы Кирен ещё мог возражать, он бы не стал.
Он стягивает с Саймона тяжёлый свитер и роняет вниз, под ноги, выпутывается из рукавов собственных толстовки и рубашки, прижимается всем телом. Саймон снова сплетает руки вокруг. Ударом тока по позвоночнику сверху вниз проходит эйфория - хорошо, правильно, ближе...
И в этот момент что-то меняется.
Кирен застывает, зажмурившись, как от вспышки. Воспоминание о том, как они с Риком точно так же путались в рукавах и штанинах, пьяные и возбуждённые, падали на пол или на кровать, и ржали, как кони, и шикали друг на друга, - раскручивается в голове, как лезвие бензопилы.
После их "дурачеств" от рук Кирена пахло Риком. Он засыпал, держа руку у лица, чтобы чувствовать этот запах.
Его выбрасывает из потока мгновенно.
Слабость бьёт по ногам.
- Саймон, – если бы тот сейчас разжал руки, Кирен сполз бы по стене. Наваждение не отступает.
Что именно из происходящего в его голове – наваждение? Возбуждение, желание чувствовать Саймона всем телом, призрачное тепло под ладонями?
Или навязчивые мысли о том, как было с Риком, как вообще жарко, страшно, дурманяще, иначе было при жизни?
Его трясёт в руках Саймона, и, против обыкновения, Кирен не в силах это контролировать.
Саймон что-то говорит. Берёт его лицо в ладони, но Кирен начинает оседать на пол, слова пролетают мимо Кирена, глушатся шумом в ушах и роем мыслей в голове. Он понимает, что его уводят в спальню, и послушно ковыляет, повиснув на Саймоне. А тот продолжает говорить, как будто надеется достучаться всё-таки. Укладывает на кровать, не включая света, и сам ложится рядом. Очень близко.
Кирена разрывает от дрожи. Саймон вжимает его в себя, подминает, просто чтобы успокоить это, и говорит в самое ухо, тихо и очень ровно.
Не помогает. Кирен уходит в воспоминаниях о Рике очень далеко от их дурачеств. Эта тропинка проторена сотней бессонных ночей, когда он пытался хотя бы заплакать беззвучно, чтобы избавиться от постоянно крутящихся в голове кадров… И всё было бесполезно. После воскрешения и гибели Рика у него не получалось плакать. Пока на похоронах Эми его не накрыло, неожиданно и ненадолго, осознанием потери и знакомой уже дикой болью, он был уверен, что не заплачет больше никогда.
Память ведёт его до образа грубо заштопанной головы Рика, вернувшегося из ада, чтобы снова безуспешно притворяться равнодушным. И снова уйти.
Рукоятка ножа Билла глубоко ушла в его затылок.
Плоть и кости немёртвых легко разрушить. Даже Кирену хватило сил, чтобы вытащить нож. Несколько секунд ему казалось, что Рик оживёт, когда из него уберут этот лишний кусок железа, но его почерневшее лицо не дрогнуло. Больше. Никогда.
- Кирен, вернись ко мне, – фильм закончился. На фоне шипения финальных титров становятся различимы другие звуки - например, собственное всхлипывающее дыхание и шёпот Саймона. – Кирен, слушай меня. Всё в порядке. Я с тобой. Я не уйду и не оставлю тебя. Я здесь только потому, что ты этого захотел. Ты нужен мне здесь. Кирен. Всё будет хорошо. Всё будет очень хорошо.
Кирен разжимает пальцы. Оказывается, он впивался Саймону в руку, не замечая. На коже остаются чёрные полукруглые следы. В окно льётся рассеянный свет фонаря, и Кирен видит чёрную кровяную кайму под своими ногтями. Хорошо, что Саймон не чувствует боли.
Он так и лежит, тупо глядя в окно и пережидая медленно затихающую дрожь, и не решается повернуться к Саймону лицом.
Возбуждение пропало. Воспоминания пропали. Мыслей в голове практически нет.
- Я никогда не оставлю тебя.
- Ты не можешь этого обещать.
Кирен давно не чувствовал себя настолько неживым, оглушённым, немым. Даже эти пять слов нашлись с трудом.
Саймон разворачивает его к себе, как куклу. Прицел зрачков обжигает, и Кирен закрывает глаза, надеясь так избежать его. Саймон целует его в губы, коротко и не ожидая никакого ответа, прижимает к себе крепко и начинает покачивать в своих руках.
- Я буду с тобой, что бы ни случилось. Если ты решишь бежать отсюда, я поеду с тобой куда угодно. Если ты останешься, я сделаю так, чтобы здесь можно было жить нам обоим. Никто из живых, восставших, пророков, говорящих зверей или поющих камней не заставит меня отказаться от тебя. Ты слышишь, Кирен?
- Слышу.
- А веришь?
Кирен поднимает голову. Саймон не выглядит раздражённым или разочарованным. Он просто ждёт ответа, чтобы продолжать убеждать, если понадобится, хоть до утра. Пока не убедит.
Слова постепенно возвращаются, муть в голове расходится понемногу. Кирен осознаёт, что они полураздеты и что надо накрыться чем-то. Его знобит не от холода, но с холодом бороться гораздо проще, чем с остальным.
- Я переживу, если ты уйдёшь, – говорит Кирен. – То есть, если ты решишь, что у тебя есть другие цели, кроме как устанавливать справедливость в нашей деревне, я не стану тебя удерживать. Рортон - мой дом, а не твой. Ты свободен в своём служении, сам не раз это говорил.
Саймон усмехается краем рта:
- Ты умница. Но...
- Вот именно – но. Саймон. Пожалуйста, – Кирен зависает на секунду, собираясь сказать огромную глупость, сам это осознавая, не в силах смолчать, – Пожалуйста, хотя бы попрощайся перед уходом. Дай мне знать, что мы теперь по отдельности. Хотя бы по телефону, я не знаю, – От взгляда Саймона ему хочется проплавиться сквозь кровать, пол и три фута земли сразу. – Просто не исчезай без предупреждения, ладно? Я страшно устал от того, что дорогие мне люди исчезают.
- Кирен.
- Саймон. Одно простое обещание.
Саймон снова не сдерживает улыбки, но смотрит серьёзно:
- И ему ты поверишь?
- Постараюсь, по крайней мере.
- Тогда я обещаю.
Они заползают под одеяло и сразу обнимаются снова. В голове Кирена совсем тихо. Может быть, эту ночь он всё-таки проведёт без кошмаров – особенно, если Саймон так и будет держать его до самого утра.
- И ещё обещаю больше не давать тебе ничьих мозгов, – вдруг говорит тот. – Кажется, из этого не выходит ничего хорошего.
Кирен обдумывает это довольно долго.
- Вообще я бы попробовал снова, – бормочет он наконец. – Мне понравилось хотеть тебя. Так. Сильно.
Молчание долгое и смущающее, наверное, обоих.
- Впрочем, не думаю, что для этого так уж нужно есть мозги, – добавляет Кирен. – В общем. Спокойной ночи.
- Какое уж тут спокойствие, – говорит Саймон после паузы. Кирен уже успевает провалиться в полусон и никак не реагирует, но это не мешает (а, может, и наоборот, помогает) Саймону продолжить. – Боже, Кирен, где бы я был без тебя.
И быстрым шёпотом пробормотать еженощное «Отче наш», покачивая Кирена в руках в такт словам.