[crazy-corals]

Необъявленный флешмоб: каждый в этом фендоме должен что-то сделать под Китона Хенсона.
Нет, "порыдать" - не вариант.
Снова мини, Саймон и Кирен, опять от первого лица, сплошные разговоры.

If you must mourn,
Don't do it alone (c)

If you must mourn,
Don't do it alone
(с) Keaton Henson - You

- Ладно, - говорю, - Саймон. Ты знаешь про меня и Рика, про меня и Лизу, про надпись в пещере и про то, как меня дразнили девочкой, пока я не научился драться. У меня возникает ощущение, что ты мой исповедник.
- Но это действительно так, - он сыто улыбается. – Облегчи мне душу, и я отпущу тебе грехи твои. Или ещё как-нибудь помогу. Всё, что захочешь.
Под ногами шуршат иголки, мы скоро действительно обойдём все окрестные леса, как мама шутила недавно.
Кто виноват в том, что прогуливать работы по "возвращению долга" лучше всего в буквальном смысле?
«Засунь свой альтруизм себе под надгробие», - сказал бы я, но разговору это вряд ли помогло бы.
- Твоё неоконченное теологическое образование и то, что в коммуне тебя считали апостолом, не даёт тебе права принимать исповедь, - это даже я знаю. Он разводит руками:
- Я привык быть тем, к кому за этим приходят. Что делать, когда перед тобой человек, которому нужно поделиться своей болью с кем-то? Не убегать же от него? Поверь, иногда мне этого очень хотелось. В коммуне непросто с личным пространством и уважением к нему.
Теперь у него есть целый дом, Эми чётко прописала это в завещании. Но Саймон не обживает ничего, кроме своей комнаты. Мне кажется, или здесь какое-то противоречие?
Все его истории - это только рябь по поверхности воды, тонкая плёнка, и о том существе, что под ней, я узнаю с огромным трудом.
- Почему бы тебе не рассказать что-нибудь о себе?
Он смотрит удивлённо. Я - надеюсь, требовательно.
- Что ты хочешь узнать?
Я набираю воздуха. Нельзя задумываться о том, какое у меня право - требовать. Если Саймон хочет рассказать о себе что-либо, он рассказывает это сразу, и весь мир явно довольствуется его притчами и отработанной демонстрацией шрамов.
Я знаю, откуда мои собственные шрамы. Для того, чтобы рассказать об их появлении и быть понятым, пары фраз точно не хватит. Истории смерти и воскрешения всегда слишком сложны для обсуждения, после Норфолка я так ни с кем толком и не говорил об этом.
Когда Саймон прошёл через Норфолк, туда ещё не набежали толпы психологов, волонтёров, тренеров и прочих лечителей душ. С ним никто ничего не обсуждал, его просто вытащили с того света, раскроили, чтобы понять, как у них это получилось, и выкинули наружу. Я могу понять любые злоупотребления живых, но на этих моей терпимости не хватает.
- А впрочем, - я не заметил, как Саймон уткнулся взглядом в тропу, по которой мы шагаем, и закрылся в своих мыслях, - я сам расскажу. Наверное, это надо рассказывать.
- Ну-ка.
У меня не лучшее предчувствие. Но я готов ко всему, и Саймон рассказывает, как убил свою мать, а обезумевший от горя отец выгнал его после Норфолка из дома.
Прежняя сказочка о том, что он попал в коммуну, потому что «хотел быть с теми, кто понимает», обретает новый смысл.
Несколько минут я просто, как робот, иду, держась за его руку. Глаза жжёт, хотя линзы я уже недели три не надеваю вовсе.
- Как же ты смирился?
Если бы моя жалость имела какой-то смысл, я бы остановился тут с ним и обнимал, пока не стемнеет. Но Саймону не нужна жалость. Кажется.
- Потому что я не верю, что ты мог удовлетвориться байками про то, что "мы не виноваты", - добавляю я.
Он сжимает мою руку до боли (призрака боли, памяти о боли, фантомной боли давно умершей конечности давно умершего меня), усмехается той своей усмешкой, которая пугает.
- Да, конечно. Сложно не быть виноватым, когда убиваешь собственную мать.
Он поднимает мою руку и прижимает к своей щеке, я понимаю просьбу и всё-таки останавливаюсь, обнимаю его. Как хорошо, что он просит. Я никогда бы не заподозрил, что Саймону могут быть действительно нужны чьи-то прикосновения.
Но в такие моменты они и мне нужны.
- К тому моменту, как отец решился мне рассказать, уже ничего нельзя было исправить, - говорит он. – Я не мог отменить то, что сделал, или заставить его полюбить меня так, как если бы он не видел своего сына, перегрызающего горло его любимой женщине.
Мне кажется, меня начало трясти.
- Поэтому я принял как должное, что он никогда меня не простит и имеет на это все основания. Я виновен. Мы все - виновны, - он смотрит на меня, - не верь тем, кто говорит иное. Вопрос только в том, как ты искупаешь свою вину.
Не то чтобы я думал как-то иначе. Спасительная скороговорка лечителей из Норфолка призвана была помочь нам всем принять себя, это они отлично придумали. Но как принять себя, если основная часть тебя – это вина и непонимание, а тебе твердят, что ты невиновен, и отказываются что-либо объяснять?
- И ты, - я не отвожу от него взгляда, руки застыли на его плечах, как две глыбы, - искупаешь её, помогая восставшим.
- Да. Потому что живые всё равно не примут моей помощи. Никогда бы не приняли.
«Никогда» - это довольно серьёзное слово для одной конкретной истории.
Впрочем, всю историю Саймона явно лучше рассказывать очень маленькими частями.