Я затащу тебя в ад - если ты не против, конечно.
Собственно... вот. Последние заказы)
И да, эта штука заняла у меня почти месяц О.о Кошмар...
1. Для Ариэн - Собаки, Бадоу/Хайне. Брутальное. Читать
Не знаю, получилось ли там с брутальностью... Но, в общем, POV Бадоу, ангст, паафос :3
Наша работа – самая мужская, какую только можно представить. Что может быть более мужественным, чем наказывать преступников, защищая интересы честных граждан?
Другое дело, что платят за «наказания» обычно такие же преступники, и выливаются эти самые наказания чаще всего в неприглядную бойню, да и честным гражданам от наших подвигов ни тепло, ни холодно… Но пока эта работа приносит деньги, мы будем ею заниматься, и плевать нам на то, что руки по локоть в крови.
Брезгливость – это вообще первое, чего лишаешься, опускаясь на Нижние Уровни. Тут уж либо сними кружевные перчатки и погрузись в дерьмо по полной, либо сдохни, третьего не дано. Совесть, высокие принципы, джентльменские заморочки, щедрость, слюнтяйское благородство, - уходят следом. Остаются за спиной, на поверхности, где еще иногда можно позволить себе быть человеком.
Не ухмыляющимся чудовищем, у которого черные стволы пистолетов вместо рук и черное же непроницаемое пятно повязки вместо одного глаза, монстром, который дышит не воздухом, а сигаретным дымом, и с непередаваемым удовольствием дробит врагам кости рифлеными подошвами военных ботинок.
Не потусторонней нежитью с оскаленной пастью и красными глазами, вылезшей, кажется, прямиком из детских кошмаров, неубиваемой, неумолимой, черно-белой и жуткой в своем животном безумии.
Просто – человеком. Человеками. Людьми, да.
Когда над головой не лампы дневного света и километры железных перекрытий, а пусть серое и низкое, но все-таки небо, успокоить чудовищ в себе гораздо легче. Вылезая из-под земли, хочется запереть их в шкафу, закрыть на ключ и забыть о них - до следующего задания.
Мы же почти нормальные, когда не на работе. Честное слово, даже Псина – просто слишком хмурый и молчаливый ублюдочный альбинос, а таких, как я, и вовсе в любой толпе из дюжины двенадцать.
Мы поздно встаем, потому что приходим домой под утро, и шатаемся по квартире, не зная, чем себя занять и иногда не говоря друг другу ни слова за полдня – просто потому, что говорить не хочется. Хайне пьет чай на кухне, я курю в форточку в комнате или проявляю фотографии, телевизор работает, но никто его не смотрит… Потом наши траектории как-то незаметно пересекаются на диване или на моей кровати, которая отвратительно скрипит, если на ней двое, и в этом, в конце концов, тоже нет ничего необычного. Хотя от загривка Псины и пахнет железом – тревожно, мертво, чудовище тихо скребется изнутри шкафа, - а я иногда (только иногда, когда совсем хреново) зову его Дейвом.
Нор-маль-но.
Мы оба привыкли.
Мы ходим в магазин за продуктами – сигареты, газеты, повседневная съедобная муть, сплошная рутина. Прохожие косятся на затянутого в черную кожу бледного Хайне, я забираю волосы в хвост, чтобы не приняли со спины за девку – бывало и такое, то-то Псина ржал тогда…
Работа подступает ближе к вечеру, вместе с длинными гудками в телефонной трубке и тонким голосом мисс Лизы – «Да-даа?». Да-да. Здрасьте. Мы? Нормально мы, чего с нами сделается. Нам бы поработать… Ну да, станешь тут трудоголиком, вон Хайне от безделья уже извелся весь, сидит скулит – да положи ты свои стволы, придурок, я шучу. Да, мадам, я все еще с вами, ну вы же знаете Хайне. Так что насчет… Кто? Муж? Жену? Чем это она его так... Оу. Веселая леди. Что-нибудь еще о ней есть? Ладно, ладно, понял, не по телефону, как всегда, вы жестокий человек, мисс Лиза... Завтра заедем. Ага.
Назавтра мы снова спускаемся под землю. И веселая леди – обычная блядь, если уж по-честному, - остается лежать посреди своего собственного притона с простреленным животом, а ее муж и по совместительству главный конкурент передает нам через мисс Лизу «вознаграждение».
…Огненно-рыжее чудовище ухмылялось женщине в лицо, прижимая к ее виску ствол инграма, пока красноглазая нежить методично обыскивала притон в поисках документов на аренду. Женщина переводила взгляд с одного на другого, и оба упивались ужасом в ее глазах. Стреляли оба: в упор, одновременно, и пули разорвали тело почти симметрично – печень и селезенка, наверное. Умирала жертва долго – это было в заказе, - и чудовища терпеливо ждали, пока она перестанет корчиться.
Вы, может быть, не поверите, но нам правда плевать. Мы занимаемся самым большим паскудством на свете, мы сами не знаем, скольких мы убили, - поначалу я еще пытался считать, у кого из нас за спиной трупов больше, но Хайне как-то раз рассказал про Арену, и стало незачем, - и нас ни капли не волнует тот факт, что мы непременно попадем в ад, когда (в случае с Псиной – если) сдохнем.
В конце концов, мы этот самый ад, у каждого свой, каждую ночь видим в кошмарах. Во всех подробностях. И это тоже – нормально.
2. Для [L]Лаки Страйк[/L] – Ван Пис, Зоро/Луффи, по арту Jen & Kris. Читать
- Эй, Зоро, - говорит Луффи, – Зоро-Зоро-Зооро, мы все живы, и ты живой, так круто!
И тормошит, лишая равновесия, частит что-то безостановочно на ухо, ухмыляется, и порез у него на щеке уже почти затянулся, только сухая кровяная корка осталась.
Зоро смотрит на эту корку – три капли крови, не более, мелочь совсем, - и его даже потряхивает слегка, так страшно.
Нет, он уже давно привык к тому, что Луффи, кажется, вообще бессмертен. Выбирает себе самого сильного врага и побеждает его, не потрудившись даже подумать, а возможно ли это в принципе. Если невозможно, он просто потратит чуть больше времени и сил, а потом еще и удивляться будет – чего, мол, пялитесь? Я ж его победил, значит, не такой уж он и сильный, гыгыгы…
Гыгыгы. И лыба на полрожи, аж смотреть больно. А то, что он опять – опять, черт бы его побрал, да сколько же можно так пугать? – чуть не помер, его волнует мало, даже совсем не волнует, если уж быть честным. Вот вернутся они сейчас на корабль, вот накормит Санджи всех до отвала, а Чоппер перевяжет, если надо, и все станет хорошо. Как всегда. Как будто и не было этого пореза и сотен других порезов-ссадин-дыр, страшных и совсем страшных, до него.
А Зоро каждую из ран Луффи помнит. С самого первого дня, когда Луффи содрал костяшки пальцев, с лету врезав Моргану, а потом еще на коленку приземлился неудачно, а потом…
Много чего потом было - кровило, болело, заживало, забывалось этим невыносимым идиотом мгновенно. А Зоро вот помнит, и готов жрать себя заживо каждый раз, когда позволяет пролиться очередной капле крови придурочного своего капитана.
Луффи станет Королем пиратов. Это – аксиома, истина, которая для Зоро в доказательствах не нуждается.
А королевская кровь бесценна. Ты никогда не расплатишься ни за одну из ран твоего Короля, даже если жизнь положишь, чтобы его защитить. А ты же, конечно, положишь, не задумываясь, потому что лучше уж ты, чем он, лучше пусть у тебя болит, чем у него, а он пусть – лыбится, жрет свое мясо и горя не знает.
- А чего ты в бандане-то сидишь? – вдруг удивленно спрашивает Луффи – да, он же тут, он же что-то болтает еще, рядом совсем, горячий еще после своего Второго Гира… И сам тянет руки к затылку Зоро, распутывает в спешке затянутый узел. - Зооро, а чего у тебя кровь на лбу? Ты раненый? Позвать Чоппера? Зоро, эй, ты уснул уже, что ли? Глаза тогда закрой, ну кто спит с открытыми глазами, дурак?
- Сам дурак, - зачем-то хрипит Зоро. И, качнувшись вперед, обнимает это вихрастое трепло одной рукой, заставляя прижаться к своему плечу и заткнуться хоть на секунду.
Горячий. Костлявый. Дышит жарко, пальцами по шее гладит, молчит, счастье-то какое…
У Зоро в голове копошатся всякие красивые слова, мельтешат, стучат о череп изнутри, и он раздраженно хмурится, пытаясь собрать их в то самое, что сейчас было бы очень здорово сказать. Про Короля, про кровь бесценную, про то, что он Луффи… больше жизни.
Это все получается слишком высокопарно, чтобы Зоро мог сказать это вслух. Но Луффи, наверное, что-то чует спинным мозгом (ну не головным же, в самом деле, это ж Луффи), отодвигается чуть-чуть, только чтобы в глаза можно было посмотреть, и ухмыляется:
- Капитан приказывает тебе не заморачиваться, Зооро!
И стягивает-таки с него бандану, и даже успевает, пока Зоро ошеломленно на него пялится, быстро завязать ее у него на предплечье.
А потом обнимает снова, уже сам, и бормочет, прижимаясь губами к уху – вот стану Королем, прикажу, чтобы никто не делал серьезных лиц, пусть все всегда улыбаются, а, Зоро?
Ага, отвечает Зоро, блаженно утыкаясь будущему Королю в тощее голое плечо. Как скажешь, капитан.
3. Для Седая Верба – Собаки, Эрнест/Кампанелла, "Только не говори, что тебя назвали в честь того Кампанеллы с городом Солнца! У него ж там даже жёны общие были!". Читать
Верба-сааан, цитата получилась не очень точная... да и вообще.(
Фрюллинг ненавидит, когда ей лгут. Близнецы за свои выдумки получают часто, но детскую фантазию не остановить, и их нескладные фантазии Кампанеллу чаще развлекают, чем раздражают. Джованни – вот уж кто лжет, как дышит, - удостаивается только презрительной усмешки; несмотря ни на что, он принадлежит Госпоже, а значит, неприкосновенен. Да и неинтересно с ним драться.
Все остальные, с кем Кампанелле, волей случая, приходится работать, уже давно усвоили, что госпожа Фрюлинг должна всегда знать правду. Всегда. Солгавшему – смерть.
- Умри, - требует Кампанелла, и голос ее звенит от ярости. Но тот, кто посмел обмануть ее, притвориться беспомощным штатским, чтобы подобраться поближе, теперь, раскрыв карты, даже не думает бояться ни ее, ни ее катаны.
Непростительно.
- Простите, мадемуазель, - Эрнест Раммштайнер кланяется по-шутовски, легко парируя ее выпад мечом, маскировавшимся до этого под трость. Еще одна ложь – оружие должно быть оружием, и ничем больше. - Это не входит в мои планы.
- Зато входит в мои, - усмехается в ответ Кампанелла и бьет снова. Ее мастерство не знает осечек, и позволять этому типу еще и болтать во время боя она не собирается. Но тип уходит от атак легко, как будто танцуя, широко распахнутые слепые глаза матово блестят за стеклами очков, и его ответные атаки не менее точны, чем ее.
Что это - собачье чутье, заменившее зрение? Или Бог, направляющий руку своего адепта? Или просто очередная глупая шутка, на которую Кампанелла повелась, опять же, как глупая девчонка?
- Королева нашла себе великолепного военачальника, - мурлычет Раммштайнер, будто ненароком, на долю секунды, касаясь ее волос, оказываясь слишком близко и тут же снова отступая назад. – Кампанелла Фрюллинг… Только не говорите мне, что это в честь грешного Томмазо с его «Городом Солнца», у него же там даже жены общие были!
Он даже не запыхался, голос звучит так, будто они ведут светскую беседу за чашечкой кофе, а не бьются на искореженной взрывом станции метро. Ложь, ложь, этот человек только и делает, что лжет, но именно сейчас Кампанелла не понимает, как ему это удается.
А, впрочем, он же мог стать предводителем Псов, ничего удивительного… Видимо, Раммштайнер выглядит слабым лишь тогда, когда ему это выгодно, с отвращением думает Фрюллинг.
- Не думала, что собаки разбираются в литературе, - презирать его ей ничего не стоит, это почти как с Джованни, только тот, в отличие от священника, даже за противника достойного не может сойти. – Впрочем, если «общие жены» - это единственное, что вы поняли из «Дома Солнца», я и дальше останусь при своем мнении.
Выпад. Священник отвлечен ее болтовней – Кампанелла никогда и не подозревала, что станет вот так вот убалтывать противника, практически лгать, даже самой противно, - и ставит блок в самый последний момент, останавливая острие катаны в дюйме от собственной груди. И смотрит (ну, или что он там делает) почему-то не на это самое острие, а на Кампанеллу, не то восхищенно, не то просто удивленно покачивая головой:
- Ну на-адо же, что я слышу, хладнокровная мадемуазель-воин защищает классическую утопию… Неужто верите в рай на земле, леди?
- Вам ли не знать, святой отец, - хмыкает Фрюллинг, снова бросаясь вперед, - что каждый должен во что-то верить?
Раммштайнер делает неуловимый шаг в сторону и отвечает на вопрос в тот самый момент, когда Кампанелла проносится мимо него, уже поняв, что глупейшим образом подставила спину.
- Должен-то должен, тут вы правы, но получается далеко не у всех. Мои поздравления, вы одна из немногих…
Словно не желая завершать разговор прямо сейчас, он зачем-то дает ей время на то, чтобы повернуться к нему лицом. Прежде чем Раммштайнер атакует, Кампанелла успевает увидеть, что он больше не улыбается.
И вот теперь она в его поведении лжи не чувствует.
4. Для Ксюх - по Реборну. 6927 (Мукуро/Цуна), изящество, манерность и лоск высшего общества. У Мукуро - длинные красивые ногти. Читать
Ахтунг, психодел!
«Спокойно, Никчемный Цуна. Не надо щипать себя за плечо: синяк останется, а проснуться ты все равно не проснешься – хотя бы потому, что не спишь. И нет, идиот, ты не сошел с ума, хватит паниковать, ну!».
Сам же согласился на очередную сумасшедшую тренировку от Реборна – «Какой из тебя босс, если ты без Посмертной Воли не можешь даже сопротивляться оружию своих собственных подчиненных?». Понятно, что сделал он это очень и очень зря, но когда это с Реборном возможно было спорить?
Могло ведь быть куда хуже. Фантазия Мукуро, кажется, и впрямь безгранична, так что Цуна мог запросто оказаться где угодно – от бассейна с крокодилами и до бесконечной пустоты без намека на воздух... Да мало ли что. Содержание же, на самом деле, неважно; если уметь бороться с иллюзиями, на него просто не обращаешь внимания - не веришь, разрываешь, выходишь за рамки.
А вот Цуна, оказывается, бороться с иллюзиями не умеет совершенно. Мелькание разрозненных картинок завораживает, заставляет забыть о том, что верить этим картинкам ни в коем случае нельзя, водоворот красно-черных мазков затягивает в себя, и вот уже Цуна стоит посреди огромного зала (зеркальные потолки, огромные люстры, белые стены - слишком много света), и вокруг него кружатся танцующие… люди.
То есть, не совсем люди.
А если еще приглядеться, - даже совсем не люди.
То тут, то там мелькают оскаленные сизые пасти и чересчур длинные языки, из-под пышных платьев и длинных пиджаков змеятся хвосты, на Цуну, застывшего посреди толпы, недовольно косятся десятки глаз с вертикальными зрачками или вовсе без зрачков… Все «дамы» в красном, все «кавалеры» - в черном, и это выглядело бы даже красиво, наверное, не будь оно так жутко.
Бал монстров. Мукуро придумал для Цуны бал монстров, светский раут чудовищ, которые танцуют вальс на натертом до блеска паркете. Какая честь, ну подумать только…
Цуна не может сделать ни шага, чтобы выбраться из толпы. Он – в самом центре иллюзии, и она выглядит настолько реальной, что сама мысль о том, чтобы выйти за ее пределы, кажется абсурдом. Саваде наступают на ноги, подолы чьих-то платьев шуршат по полу, ткань их пахнет сладким вином и – самую малость – полынной горечью, от тонкого запаха кружится голова, и иллюзия затягивает все глубже, глубже…
Тревожная мелодия длится и длится, стучат ей в такт по паркету тяжелые каблуки, и Цуне вдруг приходит в голову, что такого количества танцующих пол ведь может и не выдержать. И как только он осознает это, по паркету проходит еле заметная рябь, он идет волнами, дыбится, лопаясь сразу в нескольких местах, и под ним обнаруживается… ничто. Абсолютная тьма. Монстры продолжают кружить под музыку, уже не касаясь ногами пола, а Цуна – вот же несправедливость, - проваливается в очередную трещину, не успев даже уцепиться пальцами за край.
Савада буквально тонет в вязкой черной жиже, ему нечем дышать, и жалкие барахтанья – он пытается плыть, как учил Гокудера, но руки и ноги слушаются слабо, - ничем не помогают.
- Жалкое же ты создание, Цунайоши, - отчетливо и очень язвительно раздается откуда-то сверху, а потом в запястье Цуны вцепляется чья-то рука.
И тянет вверх, царапая кожу длинными ногтями – наверняка до крови, вяло думает Цуна, задрав голову вверх и пытаясь разглядеть, кто это вдруг такой добрый нашелся.
Ничего особенно неожиданного он не видит: маяком светит красный камень в глазу, покачивается растрепанный хохолок на макушке, ехидная усмешка на бледном лице тоже знакома до боли…
На секунду Цуне чудится, что Мукуро одет в такой же черный костюм, как и все «мужчины» в иллюзорном зале, но потом в глазах проясняется, и он понимает, что принял за костюм обычные майку и форменные брюки.
- Мукуро, - выдыхает Цуна очевидное, выныривая из жижи и валясь лицом вниз на пол в своей собственной комнате.
Жуткий вальс, наконец, затихает – не замолкает сразу, а постепенно становится все тише и тише, как стук по рельсам колес удаляющегося поезда. Через несколько секунд Цуна даже может расслышать негромкое сопение Реборна, спящего в своем гамаке («Да, Реборн, ты просто отлично следишь за успехами ученика» - впрочем, сейчас Цуна даже рад, что тот не видел его позора).
- Ну не Занзас же, - фыркает Мукуро. – Ты совершенно не умеешь бороться с иллюзиями, ты знаешь об этом?
- Догадался, как ни странно, - Цуна с трудом садится, разглядывая саднящее запястье. На нем нет ни царапины – все-таки, ногти у Мукуро были иллюзорные, если вообще были, а не почудились Цуне в общем безумии ситуации, - но его все равно хочется поднести ко рту и провести языком по коже, слизывая несуществующую кровь. Инстинкт, наверное.
А Мукуро будет следить взглядом… Нет, глупости. А впрочем, с него станется.
- Твои фантазии меня ужасают, - признается Цуна. – Платья эти, паркет, зеркала… Зачем это все?
- Детали создают иллюзию, - Мукуро пожимает плечами, и насмешки в его голосе, кажется, все-таки меньше, чем обычно. – Чем детальней прорисована картина, тем легче в нее поверить, не так ли, Цунайоши?
Детально. До последнего волоска в каждой чудовищной морде, до самой мелкой трещины в узорном паркете, до…
Цуну передергивает.
- Да уж. Детали затягивают.
- Лучше и не скажешь, - кивает Мукуро, задумчиво наблюдая, как по руке Цуны ползет здоровенный мохнатый паук.
Цуна тоже смотрит на паука, тот (наверное) смотрит в ответ и щелкает жвалами, подбираясь все ближе к шее. Через миг до Савады все же доходит, что что-то не так; паника сжимает горло, и он, даже не завопив, а захрипев, принимается стряхивать паука с себя. Тот падает на пол и испаряется синим дымом. Цуна, тяжело дыша, прижимает руку к груди: ему кажется, что стук его сердца можно услышать даже на соседней улице.
Если бы Мукуро сейчас презрительно усмехнулся и назвал его трусом, Цуне бы даже в голову не пришло спорить. Но тот молчит, дожидаясь, пока Савада успокоится.
- Ты… без предупреждения… - выдавливает, наконец, Цуна.
Вот теперь Мукуро усмехается – не презрительно, и то хлеб, но так… многообещающе, что Цуна холодеет:
- А в реальной жизни тебя никто предупреждать и не будет, Цунайоши. Но раз ты так просишь, пожалуйста. Предупреждаю.
И на секунду прикрывает глаза, создавая в своей голове новую иллюзию.
5. Для Gella von Hamster - по Гарри Поттеру. Драко/Невилл, пост-Хогвартс. "Докатился я, однако...". Читать
ООС?.. Фанонный Невилл?..
- Твой сын делает потрясающие успехи в травологии, - замечает Лонгботтом, вытирая испачканные в земле руки обычным маггловским полотенцем. – Сегодня они на уроке пересаживали мандрагоры, и он справился одним из первых, да и на вопросы отвечал вполне уверенно – читал к уроку, наверное…
Перед приходом Малфоя Невилл работал на грядках. Рукава белой рубашки – мантию он снял, в теплице слишком жарко, - закатаны выше локтей, воротник небрежно расстегнут, пот течет по шее, волосы торчат в разные стороны, как у Поттера в его худшие годы…
И выглядит это совершенно по-плебейски, Драко уверен. Но все равно стоит в дверном проеме – лощеный, ухоженный, в мантии с иголочки, ладонь лежит на набалдашнике трости, мизинец манерно отставлен в сторону, - и смотрит на это плебейство чуть ли не с восхищением.
Ну, то есть, это он знает, что с восхищением. Внешне-то взглядом Драко можно коктейли замораживать – уроки отца и крестного не прошли даром, и теперь его равнодушную маску не пробить практически ничем. Справляться с тем, что под маской, куда сложней, но обычно ему удается и это.
Обычно – это когда в поле зрения нет Поттера, на которого у Драко, кажется, неизлечимая аллергия, Скорпи, который как-то умудряется ломать все барьеры одной улыбкой, да Лонгботтома, который… в общем, который Лонгботтом.
А что тут еще скажешь.
- Ну естественно, - небрежно говорит Драко, когда Невилл заканчивает с приведением себя в порядок (весьма относительный, по мнению Малфоя). – Ведь он же мой сын.
Лонгботтом еле слышно фыркает, выходя вместе с ним на улицу, потягивается с наслаждением, разминает затекшую спину и, сев – практически повалившись, устал, видимо, после целого дня на ногах, - на скамейку, блаженно вытягивает ноги. Но вслух ничего так и не говорит. Вспоминает, наверное, как было с травологией у Малфоя-старшего, и мысленно издевается, зараза…
- Ну давай, скажи это уже, - хмыкает Драко, садясь рядом с ним.
- Что именно? – Невилл отвлекается от разглядывания далеких гор и удивленно смотрит на него. Удивление не выглядит наигранным, но Драко так просто не проведешь:
- Что-нибудь про то, что мой сын успешен в травологии не благодаря талантам отца, а вопреки им. Или что-то в этом роде, - ворчливо предлагает он, закатив глаза.
Сравнение талантов Скорпиуса с его собственными Малфоя-старшего почему-то почти не раздражает – наоборот, осознание того, что сын вышел умней, способней и намного рассудительней самого Драко, наполняет того гордостью. Однако воспоминания о том, каким невыносимым кретином он был в школе, для него приятными никогда не станут. Лонгботтом как-то умудряется это понимать, поэтому только улыбается и качает головой:
- Во-первых, я об этом уже даже и не думаю. А во-вторых, ты уже сам это сказал, зачем мне повторять?
- Зараза, - бурчит Драко без намека на раздражение, и дальше скользкую тему не развивает.
Так они и сидят – рядом, соприкасаясь плечами, почти что привалившись друг к другу, не говоря ни слова. Невилл снова смотрит на горы, думая о чем-то своем-непонятном, а Малфой… Малфой сидит и пялится на руки Невилла, как фетишист какой-то.
В последнее время, он ужасно жалеет эти руки. Лонгботтом коротко стрижет ногти, чтобы под них не попадала земля, работает почти всегда без перчаток – просто каждый день забывает их надеть, рассеянный идиот, - и руки его, от кончиков пальцев и до локтей, покрыты тонкими шрамами от порезов, ожогов, уколов… Невилл любит растения, а вот они его – не всегда.
А между прочим, руки у Лонгботтома красивые, даже сейчас, когда он выглядит, как какой-то маггл-фермер из Уэльса (работая в Министерстве, Драко на кого только не насмотрелся, и на магглов-фермеров – в том числе). Красивые, аристократичные, чистокровность-то не пропьешь и не растратишь по пустякам…
Почему-то эта мысль приводит Драко в совершеннейший восторг. Он даже улыбается – еле заметно, самыми краешками губ, чтобы Лонгботтом не заметил, - и бормочет вслух:
- Докатился я, однако…
Невилл, уже почти задремавший, мычит вопросительно, и Драко продолжает:
- Сижу на какой-то грязной скамейке, пропускаю ужин и встречу с директором, рядом – ты, жена – черт знает где, мысли в голове все какие-то дурацкие…
- А вставать не хочется? – продолжает за него Лонгботтом. Драко хмуро кивает, глядя на блестящие (впрочем, уже не такие блестящие, как пару часов назад) носки своих ботинок. – Так и не вставай.
- Твоя логика безупречна, - с интонацией «ну ты и придурок, Лонгботтом» заявляет Драко, а потом просто берет его за руку, чувствуя сразу под пальцами и мозоли от лопаты (ну точно фермер!), и тонкие ниточки шрамов, и всю эту красоту, которой только что любовался. – Сам потом меня ужином накормишь.
- Как скажете, мистер Малфой, - Невилл покорно вздыхает, улыбаясь при этом до ушей, и сжимает его пальцы в ответ.
6. Для Мэй-чан - по Собакам. Бадоу|Нилл|Хайне, ограбление магазина ради подвески, которая понравилась Нилл. Читать
Обычные люди часто смущаются, оказавшись в окружении дорогих вещей. Стараются говорить тише, двигаться осторожней, нервно вздрагивают, если дело происходит в магазине и продавец обращается к ним, предлагая помощь…
Бадоу с Хайне, естественно, глубоко плевать на то, что там делают «обычные люди».
Нейлз нагло облокачивается на стеклянную витрину, даже не поглядев на цены ювелирных роскошеств, которые под ней, и спрашивает, обдавая продавца запахом сигаретного дыма:
- Милейший, почем у тебя там серебряный кулон с голубым камушком, что в окне видно?
Хайне стоит у самого входа, втолковывая Нилл, что нет, все нормально, и если ей действительно понравилось, то почему бы им не сделать ей подарок – не все же этому старому извращенцу развлекаться... Нилл почти с ужасом оглядывается по сторонам – роскошь какая, ну зачем ей это, она же просто так сказала-написала, что кулон симпатичный! - мотает головой и тянет Раммштайшера за руку к выходу. Тот усмехается, не двигаясь с места, и Нилл в конце концов сдается. Прячется за его спиной, натягивает капюшон длинного и широкого – крылья прятать – пальто почти до бровей, краснеет…
- Аллоу, - Нейлз щелкает пальцами перед лицом длинноносого старичка-продавца, засмотревшегося на Нилл с Хайне, - дядь, ты вообще тут? Как бы клиенты пришли…
На него возмущенно косятся оттесненные в сторону покупатели. Бадоу не обращает на них ни малейшего внимания.
Очнувшийся продавец кидает взгляд на главную витрину.
- Мальчик, - скрипучим и донельзя сердитым голосом обращается он к Бадоу, - это не «кулон», а подвеска тончайшей работы, и не «голубой камушек», а чистейший аквамарин, и я абсолютно уверен, что вы с друзьями себе даже цепочку от этого чуда не можете...
- Твоего мнения никто не спрашивает, дядь, - Бадоу ласково улыбается и, склонив голову набок, упирается дулом инграма продавцу в висок. – Тревожных кнопок не жми, не поможет. И иди, открой витрину, что ли, мы ж не звери, чтобы стекла разбивать.
- Советую всем лечь на пол, закрыть глаза и чуток помедитировать, - не менее умиротворенно произносит Хайне за его спиной. Бадоу уверен, что Раммштайнер сейчас лениво поводит стволами пистолетов и тоже улыбается, разглядывая посетителей магазина с почти кулинарным интересом. Оружием в этом городе уже мало кого можно испугать, и никто из немногочисленных посетителей магазина не спешит визжать и звать на помощь, но улыбку Хайне слишком легко принять за оскал, чтобы кто-то решился сопротивляться. Через полминуты магазин отдаленно напоминает детский сад во время тихого часа – только сопения сонного не слышно, кто-то вовсе дышит через раз.
- Сволочи, - еле слышно бормочет продавец и, вытащив откуда-то здоровенную связку ключей, неуклюже вылезает из-за прилавка.
- Еще какие, - радостно кивает Бадоу и провожает его до витрины, не убирая ствола.
Бренчание ключей, скрип открываемой витрины, шорох, - и подвеска ложится Нейлзу в ладонь. Он быстро косится на все еще смущенную Нилл, и та кивает из-за плеча Раммштайнера: все правильно, мол. Бадоу сжимает кулак, не удосужившись даже разглядеть подвеску толком – еще успеет, когда Нилл ее наденет.
- Спасибо, дядь, - он отходит в сторону, пропускает продавца мимо себя. Тот хмуро смотрит в пол, не говоря ни слова, пока не оказывается за своим прилавком. Бадоу все это время целит ему в спину, медленно отходя к двери – и к Хайне с Нилл. – Ну мы пойдем. Псина, хватит улыбаться, у меня щас приступ сердечный будет. Господамы, спасибо за внимание, мелочь можете оставить при себе, на сигареты и собачий корм нам пока хватает…
Хайне рычит сквозь зубы, хватая придурка за ворот и утаскивая из магазина под аккомпанемент нервного хихиканья Нилл.
Естественно, как только они выходят на улицу, в магазине разражается отвратительным визгом сирена, поднимается гвалт, продавец начинает названивать кому-то по обшарпанному телефону…
- Вот гнида, – Хайне давит зевок, раздраженно оглядываясь назад.
- Да не, вполне милый дядька, - пожимает плечами Бадоу. – Это его обязанность, что поделаешь.
Нилл тревожно оглядывается по сторонам, тянет за руки то одного, то второго, не понимая, наверное, почему они – преступники, грабители, ну ужас просто, - не бегут подальше от места преступления, пока полицейские не понаехали…
- Детка, расслабься, - Нейлз закуривает новую сигарету и протягивает перепуганной девочке успевшую нагреться от тепла его руки подвеску. – Законников здесь не будет еще часа полтора, им нас ловить невыгодно, «крыше» этого ювелира мы как-то раз уже надавали по харям… А если кто и появится, мы тебя защитим – защитим же, Хайне?
- А то, - усмехается Раммштайнер. – Если только ты, придурок рыжий, опять трепаться со всеми подряд не начнешь.
- И как я с ним работаю… - непонятно к кому обращаясь, сетует Бадоу – и тут же меняет тему: - Пошли, что ли?
И сам первым идет вдоль улицы, спрятав руки в карманы и не глядя по сторонам. Хайне оглядывается на Нилл, та машинально кивает и прячет подвеску в карман. Потом неуверенно берет Раммштайнера за руку и пишет на ладони – пальцы дрожат, Хайне хмурится, с трудом разбирая буквы:
«Вам что, совсем никогда страшно не бывает?».
- Бывает, - без улыбки отвечает он. – Но сейчас мы ведь правда ничего особо жуткого не сделали… Даже без пальбы обошлось, чего бояться?
Нилл снова кивает и решает, что лучше ей не знать, чего же они, такие невозможно сильные, уверенные, невозмутимые (ну… это скорее про Хайне, но все же), боятся по-настоящему.
7. Для Kassielle – по Ван Пису. Зоро/Луффи, не ангст, околорейтингово, акцент на чью-то шею. Читать
Таки рейтинг. Таки PWP. И автор старалсо)
В том, что Луффи сидит у Зоро чуть ли не на коленях и пытается обхватить ладонями его шею, нет совершенно ничего необычного. За пару минут до этого он щекотал разомлевшего на жаре Чоппера, еще чуть раньше – приставал к Нами, мешая ей рисовать, до этого надоедал на камбузе Санджи, хотя обед был совсем недавно… Шило в заднице, что тут поделаешь. Зоро, очередная жертва, с этим «шилом» уживается легче всех: сидит себе, закинув руки за голову, дремлет под болтовню капитана, как ни в чем не бывало.
- А у тебя жилка на шее бьется, - вдруг радостно замечает Луффи, застыв и будто бы прислушиваясь к чему-то. – Так круто – ту-дум-ту-дум-ту-дум-ту-дум…
Зоро только морщится сонно, откидывая голову и подставляя «жилку» пальцам внезапно любознательного капитана - чем бы дитя ни тешилось, как говорится. Тот, хихикая, сначала и впрямь осторожно касается шеи Ророноа кончиками пальцев, гладит, а потом вдруг… наклоняется и прижимает жилку губами. И замирает так.
Губы горячие, а дыхание у Луффи – еще горячей, и Зоро от этого сочетания аж подбрасывает на месте.
- Ты чего творишь, - булькает он невнятно, мигом сбросив остатки сна, и кладет Луффи руки на плечи – чтобы оттолкнуть от себя, конечно.
- Это этот… - Луффи морщит лоб, глаза у него закрыты, ресницы дрожат, и Зоро разом забывает, что только что хотел сделать, и притягивает капитана чуть ближе к себе, осторожно так, чтобы не спугнуть. – Экпе… эксепи…
- Эксперимент?
- Агаа… Ой, а она теперь быстрее стучит, - бормочет Луффи, не отрываясь от своего «эксперимента», и ведет губами по коже вдоль жилки. А потом языком резко – от ключицы почти и до уха, надавливая, оставив мокрый след, от которого душной волной расходятся по телу Зоро мурашки.
- И с чего бы это она, а? - кое-как выдавливает разом покрасневший Ророноа.
- Не знаааю, - Луффи на секунду поднимает голову - вид у него ужасно глубокомысленный – а потом, поелозив у Зоро на коленях, пристраивается к его шее уже вплотную.
Дитя, блядь. Тешится, ага.
Зоро и сам не замечает, когда его руки с плеч Луффи соскальзывают куда-то на спину, а потом и ниже - подтянуть к себе, заставить поднять голову и уже самому впиться губами в тонкую шею. А на шее этой тоже – жилка, резиновая нить сосуда под совсем живой кожей, стучит так быстро, что даже ритм уловить не получается…
А Луффи уже мурчит что-то протестующее и хватает Зоро за подбородок. Подчиниться и поцеловать его уже по-настоящему хочется неимоверно, но – черт возьми, палуба, открытое место, кто угодно же пройти может!
- Держись, - выдыхает Зоро прямо в ухо Луффи и встает. Капитан хватается за него руками, ногами, вжимается всем, чем можно, и Ророноа чуть было не валится обратно (да ну их всех нахрен, пусть смотрят, ну чего они там не видели?). – Подожди, идиот, дай до каюты добраться…
До каюты-то они добираются, а вот до коек – уже нет. Зоро только дверь за собой успевает закрыть, а потом только и может, что прислониться к этой самой двери спиной и сползти вниз, потому что идти и одновременно целоваться с Луффи – это уже что-то за гранью реальности.
Вот так, на полу возле двери, у них все и происходит. В конце Луффи стонет так, что слышит, наверное, даже Фрэнки в трюме, а Зоро тихо рычит и вцепляется зубами капитану в плечо – не будь тот резиновым, наверняка было бы до крови, - да и половицы под ними скрипят вполне недвусмысленно… Хреновые из них конспираторы получаются, в общем.
Зоро потом даже думает – в числе прочих идиотских мыслей, которые почему-то всегда приходят после таких вот дел, - что с палубы можно было и не уходить.
Ну правда, чего все там не видели. Чем бы дитя ни тешилось, сами же говорили.
*и бонус*
- Ммм, Зоро? – тянет Луффи через несколько минут, отдышавшись и снова обхватывая Ророноа руками. Тот приоткрывает один глаз, потому что больше никаких движений сейчас делать не хочется. – А у тебя где-нибудь еще такая… жилка есть?
Ну правда, дитя же, думает Зоро, невольно расплываясь в улыбке.
- Неа, - качает он головой.
- Точно? – капитан опять задумчиво хмурится.
- Точ… - тут Зоро вдруг вспоминает… кое-что и краснеет, как девчонка какая-то. - В общем, нет. Нигде. Нет.
Луффи смотрит на него пару секунд, а затем вдруг ухмыляется как-то очень предвкушающе:
- А если найдуу?..
И находит же, поганец.
Но это уже совсем другая история.
АПД! 8. И снова для Kassielle, но уже по Бличу. Гриммджо/Ичиго. Читать
Текст заявки гнусно проигнорен((
Гриммджо сидит на заборе. На корточках, локти на раздвинутые колени опустив, склонив голову набок… Ну, в общем, понятно, что только хвоста и не хватает для полного счастья, да ушей кошачьих. Хотя и так – разврат сплошной.
Гриммджо сидит на заборе, и Ичиго проходит мимо него, делая вид, что внезапно разучился видеть духов. У Ичиго – математика-история-химия, три дня затишья в жизни спасителя мира и возможность пожить, как нормальный человек, и он просто до безумия хочет этой возможностью воспользоваться. У Ичиго несъеденное бенто в сумке (Юзу, наверное, расстроится, что он про него забыл) и гора домашних заданий, и ему, черт побери, шестнадцать лет, а по ощущениям – все сорок…
А тут – Гриммджо. На заборе. Сидит, как будто так и надо, ухмыляется, зубы скалит, принюхиваясь, только что не облизывается… И пялится же, рожа нахальная, так, словно выбирает, какую гадость сказать в первую очередь.
- Нет, ну нихрена ж себе, - выбрал-таки, видимо. – Куросаки, ты что, и впрямь обычный японский школьник?
- Нет, блин, притворяюсь, - отвечает Ичиго сквозь зубы, тихо-тихо и не останавливаясь, потому что по другой стороне улицы идет мальчишка из младшей школы, который арранкара, естественно, не видит, а «этого жуткого Куросаки», разговаривающего с пустотой, наверняка испугается. – Вали отсюда.
Гриммджо только фыркает и спрыгивает с забора.
- Куросааки, - тянет он, пристраиваясь к Ичиго слева – руки в карманах, подошвы варадзи скребут по асфальту с этакой нагловатой ленцой, как будто он в своем Уэко Мундо, а не посреди Каракуры, в самом деле! – Кому рассказать – не поверят. Победитель Айзена, гроза тонких миров, рыжий ужас, - и вдруг ходит в школу, учится, таскает в сумке какую-то рыбу… С тобой и драться-то стыдно, Куросаки!
- А если я тебе эту рыбу в глотку запихну, станет не так стыдно? - Ичиго скалится не хуже Гриммджо. Вызов принят, математические формулы из домашнего задания в голове Куросаки отступают куда-то далеко-далеко – поддаться раздражению ведь куда проще, чем считать в уме производные...
- Рискни, - глаза Джаггерджека полыхают льдистым голубым – отголосок вспышки рейацу, от которой у Куросаки на секунду перехватывает дыхание, и рука сама тянется к жетону в кармане брюк, Ичиго отступает в узкий проход между домами: оставленное тело не должно лежать посреди улицы. «Вот сейчас, сейчас кинется…».
Кидается. Дает Куросаки ровно столько времени, сколько нужно, чтобы выйти из тела, едва уловимым для глаз движением обнажает занпакто и - подается вперед, замахиваясь. Лезвие Пантеры отражается в глазах Ичиго, но он, резко выдохнув сквозь сжатые зубы, ставит-таки блок, - бинты, до того скрывавшие Зангецу, взвиваются в воздух и успевают мазнуть Гриммджо по лицу, прежде чем он отлетает назад.
И поднимается в воздух, выше стен домов и верхушек редких деревьев, и щурится по-кошачьи, словно от удовольствия – вывел-таки из себя, добился, чего хотел… Ичиго бросается следом за ним, дистанция сокращается снова, от соприкоснувшихся лезвий летят искры.
- Кто-то вечером будет точить свой тесак, - весело рычит Гриммджо. Ичиго отражает его Церо, ухмыляясь в ответ:
- А кто-то до вечера может и не дожить.
Взмах Зангецу режет воздух, - и Гриммджо еле уходит от Гетсуги Теншоу.
- Х-ха, - не то презрительно фыркает, не то просто выдыхает он, и больше они не разговаривают – незачем.
Небо над Каракурой хмурится, дождь висит с самого утра, где-то вдалеке даже пару раз грохотало. За городом (Ичиго незаметно уводит туда Гриммджо, чтобы ненароком не порушить Каракуру к меносам) уже пахнет будущей грозой: свежестью, потоками воды, мокрыми листьями, чуть-чуть - болотной затхлостью... Гриммджо в релизе бьет себя хвостом по ногам и блаженно щурится, вдыхая этот запах, раздувает ноздри, словно хочет вобрать его в себя целиком, сохранить внутри и вспоминать еще долго.
В Уэко Мундо воздух хрустит песком на зубах, от него сухо в горле и хрипнет голос, и жажда почти смертельна. Ичиго помнит это и замирает на пару мгновений, чтобы Джаггерджек успел насладиться.
Потом их драка, конечно же, продолжается, - пока кто-то из них не признает поражение или пока оба не упадут на землю без сил, они не остановятся, - и Ичиго вдруг чувствует, насколько же ему легче дышать.
Легче - до звенящей металлом пустоты в голове, до пьяного восторга, до ощущения себя, наконец-то, на своем месте. Математика-история-химия… Не быть ему уже, кажется, нормальным человеком, ни сейчас, в шестнадцать, ни когда-то там в сорок (даже если он доживет до этих самых сорока).
Почему-то это осознание не приносит ничего, кроме облегчения.
Ичиго атакует, тесня Гриммджо к реке, до предела напрягая мышцы, чтобы преодолеть сопротивление Пантеры, и глядя Джаггерджеку прямо в узкие – точками – зрачки. Он мог бы даже сказать Гриммджо «спасибо» за то, что тот пришел и устроил ему такую встряску. Понятно, что он никогда этого не сделает, но…
Джаггерджек скалит острые зубы, розовый и совершенно кошачий язык быстро проходится по губам, и Ичиго почти слышит издевательское – «Всегда пожалуйста».
9. Для Your Song, по Гарри Поттеру. Риддл/Гарри, "Я красивый, умный и скромный". Читать
АU, непродуманное и необоснованное, но зато – перенг!
И я придумала своего собственного Риддла, похоже)
Гермиона говорит, что профессор Риддл все вечера проводит в библиотеке, обложившись книгами и ничего вокруг не замечая. К урокам готовится, наверное, - а может, и для себя что-то читает, здесь даже заслуженная всезнайка Гриффиндора не может сказать наверняка.
Лаванда и Парвати говорят, что профессор Риддл похож на вампира. И хихикают, и переглядываются как-то непонятно, и вздыхают – мечтательно? Влюбленно? Как когда-то по Локонсу, в общем.
Рон говорит – ворчит вечерами, точнее, - что в Хогвартсе теперь аж целых две злобных летучих мыши. Риддл, как и небезызвестный декан Слизерина, любит длинные черные мантии с широкими рукавами, походка у него такая же стремительная, да и ученики перед ними обоими расступаются одинаково поспешно… Другое дело, что Риддл ученикам кивает и даже иногда – избранным, счастливчикам, - улыбается, а улыбающийся Снейп стал бы в Хогвартсе событием похлеще Турнира Трех Волшебников.
Восторженно кудахчущие третьекурсницы в столовой говорят, что у профессора Риддла глаза – как штормовая вода, серые-серые и холодные до дрожи, что смотреть в них – жутко, как со скалы прыгать… И что-то еще прибавляют про пальцы музыканта, тихий голос и прочую лабуду, но Гарри уже отворачивается к раздраженной идиотским трепом Гермионе и перестает обращать на них внимание.
Сам Поттер о профессоре Риддле ничего не говорит. Он в кои-то веки не спешит составлять собственное мнение, потому что успел понять о профессоре одно, самое главное: его, в отличие от всех, с кем Гарри сталкивался ранее, нельзя с первого взгляда отнести ни к «хорошим парням», ни к «злодеям».
Никак. Слишком много в нем всего понамешано, - даже если судить по тем мелочам, которые Гарри уже успел заметить.
Риддл не любит детей и с трудом терпит большую часть взрослых. Риддл объясняет темы на уроках с легким презрением, словно удивляясь, как можно не знать столь элементарных вещей, но никогда не занижает оценки. Риддл одинаково ровно относится ко всем факультетам, включая Слизерин, который он сам когда-то (не так уж и давно, судя по всему) окончил. Риддл самозабвенно спорит с Гарри практически на каждом занятии (все-таки Защита – единственный предмет, в котором Гарри действительно чувствует себя уверенно). Риддл часто не приходит в Большой Зал на ужин, и Гарри как-то слышал его оправдания перед Дамблдором – «Простите, профессор, новый проект повел себя неожиданно…», - и теперь ему дико интересно, чем же тот занимается в своем кабинете в Восточной башне, хотя он почти уверен, что это нечто темномагическое.
Гарри интересен Риддл. Более того – Риддл ему нравится.
Это понимание бьет по сложившейся черно-белой картине мира волной той самой штормовой воды, размывая до того резкие границы между «хорошо» и «плохо», добавляя в них сотни оттенков серого. И заставляет наблюдать за профессором исподтишка, еще внимательней, чем прежде, - а такие наблюдения никогда до добра не доводят.
Профессор Риддл красивый, наверное, - иначе не было бы стольких разговоров о нем среди девчонок, и мечтательных вздохов, и томных взглядов в сторону преподавательского стола в Большом Зале не было бы… Да и Гарри бы рядом с ним чувствовал себя куда спокойней.
Профессор Риддл умный, уже без всяких «наверное». Спорить с ним - восхитительно, невыносимо сложно и интересно до жути, и Поттер точно знает, что никогда раньше не получал такого удовольствия от разговоров с учителями.
Профессор Риддл...
Профессор Риддл – превосходный легиллимент, и в этом Гарри однажды убеждается на собственной шкуре.
- Значит, красивый и умный? – усмехаясь, небрежно убирая с лица мешающую длинную челку, исподлобья глядя на стоящего у его стола Поттера, интересуется Риддл. – Серьезно?
Гарри так жутко не становилось даже тогда, когда он впервые увидел тролля на первом курсе. Колотится, кажется, не только сердце, но и вообще все внутри, щеки горят от стыда, выдохнуть не получается, потому что воздух сжался в твердый тяжелый ком посреди груди, как будто Гарри только что пробежал километров десять без остановки… Он бы и сотню сейчас пробежал, чтобы оказаться от Риддла подальше – слишком стыдно, - но увы. Дверь кабинета, в котором нет никого, кроме них двоих (черт его дернул остаться после урока, чтобы договорить о Принципе Трех Щитов), слишком далеко, и Гарри не уверен, что ему позволят до нее добежать.
Да и вообще, когда это Гарри Поттер бежал от опасности?
- Ну… - он осторожно смотрит на профессора, и это, определенно, самый большой подвиг в жизни Мальчика-Который-Спас-Англию, - Серьезно. Только я, хм, не то имел в виду… наверное.
- Наверное? – в глазах у Риддла такое веселье, что Гарри становится еще страшней. - Поттер, я же точно знаю, о чем ты думал, ты понимаешь это?
О, Гарри прекрасно это понимает. Ему от этого сквозь землю хочется провалиться.
- Может, все-таки поговорим о Трех Щитах? – спрашивает он безо всякой надежды.
Профессор молча качает головой и встает:
- Ну уж нет. Мы поговорим о том, какой я красивый, умный и скромный, а еще – как там? – о штормовой воде и вампирах...
- Вот уж о чем я точно не хотел бы говорить, - машинально бурчит Поттер, глядя ему в глаза, как загипнотизированный. И какой идиот сказал, что они – холодные? Гарри кажется, что он сейчас загорится и осыпется на пол горсткой пепла от одного взгляда Риддла, и ему снова нечем дышать, и колотит всего, только уже не от ужаса, а от чего-то… совсем другого.
И Поттер уверен, что для Риддла его чувства очевидны, как Щитовые Чары.
- Тебе же было интересно, что я такое, - профессор не спрашивает, а констатирует факт, его рука уже лежит на плече Гарри, пальцы гладят кожу сквозь тонкую ткань рубашки, а улыбка – почти торжествующая. – Неужто ты упустишь такую возможность узнать больше?
Бойтесь улыбки Альбуса Дамблдора, поджатых губ Минервы МакГонагалл, холодного взгляда Северуса Снейпа, фантазий Луны Лавгуд, подлости Драко Малфоя, сарказма Блейза Забини, волшебной палочки Невилла Лонгботтома, мозгов Гермионы Грейнджер и любопытства Гарри Поттера.
- Вы чертов манипулятор, профессор, - сообщает Гарри, привставая на цыпочки (Мерлин, ну почему же ему так не повезло с ростом?..) и закидывая руки Риддлу на шею.
- А то я не знаю, - с какой-то даже гордостью отвечает тот, мимоходом накладывая на дверь невербальное запирающее.
10. Для [L]Daisy Random[/L], по Дррре. Шизуо/Изая, история отношений с первого взгляда. Читать
А знаете, что было в этой блохе самое отвратительное? Что привлекло взгляд Шизуо, заставив его поморщиться, едва только увидев этого – тощего, темного, задумчиво ухмыляющегося, с любопытством уставившегося из окна академии на нескончаемый поток студентов?
Ничего особенного, если со стороны посмотреть. Просто Орихара выглядел так, будто право имел стоять там, выше остальных, и смотреть на людей внизу, как избалованный ребенок на новые игрушки. Словно бы думая с предвкушением – тебе, мол, я оторву руку, вставлю вместо головы и посмотрю, что будет, тебе напишу что-нибудь похабное маркером поперек лба, а тебя растворю в кислоте, она шипит забавно...
Будто жертву выбирал себе. А потом раз так – и встретился взглядами с Шизуо, через толстое стекло и весь школьный двор, полный людей, вы только подумайте, какая нелепая случайность. Шизуо на него тогда еще посмотрел раздраженно - меньше пафоса, ты, крысиная рожа, - а Орихара только ухмыльнулся еще шире, пожал плечами и, развернувшись, пыльной серой тенью утек по коридору.
Шизуо потом – не сразу, а месяца этак через полтора, когда все уже закрутилось, - даже пару раз снился этот момент. Во снах Хейваджима не стоял, как памятник самому себе, пялясь на кровососа, а наклонялся, подбирал с земли непонятно откуда взявшийся на территории академии здоровенный булыжник, примеривал к руке и с наслаждением отправлял в сторону окна, за которым стоял Изая. Тот почему-то не уклонялся, и булыжник, пробив стекло, влетал ему в голову, сминал нос в кровавую кашу, выбивал, наконец, из блядских красных глаз насмешливое выражение… В общем, прекрасные были сны, что и говорить.
Если бы все их общение с блохой ограничилось той первой встречей, Шизуо, наверное, до самой смерти жил бы счастливо и безмятежно. Но Шинра, будь он неладен, никогда не умел находить нормальных товарищей (себя и Селти Шизуо считает достойным тому подтверждением) и, в какой-то момент, в его гениальную голову взбрело подружиться с язвительным новичком и «подружить» с ним нелюдимого Хейваджиму. Наверное, Орихару это искренне позабавило. А может, он только того и ждал, желая подобраться поближе к Шизуо, или ему просто было скучно и нечего делать…
То, что у Изаи совершенно непонятная логика, Хейваджима понял быстро. Кровосос оказался именно таким неадекватным марсианским чудовищем, каким Шизуо его представлял, и он бы мог гордиться своей проницательностью, не вызывай это чудовище в нем непреодолимой, слабо мотивированной, душащей ненависти.
Их разговоры с самого начала были похожи на диалоги слепого с глухим, или на беседы двух иностранцев, категорически не понимающих друг друга. Единственным универсальным словом, которое для них объясняло практически все, стало «Ненавижу».
Другие слова мелькали, сменяя друг друга, Изая плел из них изящную паутину, Шизуо презрительно выплевывал, как черешневые косточки, но в результате все равно оставалось одно – «Ненавижу».
Начиналось ли все с обычных блошиных издевательств в школе, или Шизуо приходил к дому Изаи и орал под окнами, признаваясь в своей ненависти сразу всему кварталу, или они случайно сталкивались в клубе, магазине, просто на улице, - неважно. Все дела отступали на второй план до тех пор, пока Изая не сбегал куда-нибудь на другой конец Токио, иногда еле перебирая ногами и зажимая ладонями свежие раны. Победить Шизуо в прямом поединке ему не удавалось никогда, - Хейваджиму тоже сложно было назвать обычным человеком, и Орихаре нечего было ему противопоставить, кроме ножей и проворства…
Время шло. Шизуо наращивал силу, Изая обрастал связями и впутывался во все более отвратительные дела. «Ненавижу» было неизменным.
Шизуо ненавидел Изаю, когда тот спокойно разгуливал по району, находиться в котором ему было строго запрещено, Изая ненавидел Шизуо, который осмеливался ему что-то там запрещать. Хейваджима будто бы не понимал, что Изае было можно все – играть в жуткие игры, ходить по Икэбукуро, творить все, что вздумается…
… Или, например, превращать очередную их драку в черт знает что. Играючи уворачиваться от брошенной Хейваджимой скамейки, подходить вплотную, нагло смотреть в глаза, притягивать к себе за воротник рубашки и целовать до одури, а потом еще и заявлять, отстраняясь: «Я буду делать все, что захочу».
«Ненавижу тебя», - предсказуемо прорычал тогда Шизуо, у которого от вкуса Орихары на губах почему-то совсем снесло крышу, и схватил его за плечо, не давая отойти на безопасное расстояние.
И случилось то, что случилось.
Секс, как и драка, оказался неплохим способом демонстрации ненависти. Следы от укусов и багровые засосы по всему телу, царапины и синяки на плечах, спине, бедрах, потрескавшиеся губы, дикое изнеможение после каждого раза - не настоящие раны, но лишние подтверждения того самого «Ненавижу», в котором Изая и Шизуо по-прежнему оставались единодушны.
И какой идиот сказал, что от любви до ненависти, или от ненависти до любви, – один шаг? «Ненависть» и «любовь» - это же, черт возьми, не шкаф и стиральная машина, не Лондон и Париж и не школа и поликлиника, их нельзя измерить, нанести на линейку точками отсчета, посчитать, во сколько нужно выйти из одного, чтобы не опоздать в другое. Люди не «идут» от ненависти к любви, они вообще редко замечают, как одно стало другим, - и то-то удивляются потом, неожиданно обнаруживая себя по уши влюбленными!
Но даже если бы между ненавистью и любовью и впрямь было какое-то там расстояние (покосившиеся километровые столбы с обрывками полосатой заградительной ленты, пучки травы в трещинах асфальта, указатели «Любовь - … км» по бокам дороги), Шизуо и Изая не прошли бы его никогда.
Никогда в жизни Шизуо не перестанет ненавидеть Изаю. Точно так же, как никогда в жизни он не полетит на Марс (или где там родина чертовой блохи), не выучит русский, не бросит курить, не… В общем, есть такие вещи, которые не изменятся до самой его смерти, и ненависть к Орихаре – одна из них.
И Изая никогда не перестанет ненавидеть Шизуо. Без этой ненависти, признаться честно, ему будет скучновато; кроме того, она выгодна, она делает Хейваджиму предсказуемым и доступным, благодаря ей, его совсем легко подтолкнуть в нужную Изае сторону. Поэтому – а может, и не только поэтому, кто его знает, - Орихара не даст ненависти исчезнуть.
И знаете, на самом деле, это ведь тоже - гармония.
11. Для Сэтто, снова по Ван Пису. Луффи/Робин, постканон, у Робин ребёнок. Король Пиратов изредка наезжает на затерянный мирный островок в гости. Все вокруг знают, чей ребёнок, но молчат. Читать
Богиня, я, кажется, слила твой кинк .__.
Семь лет назад Робин осталась на берегу, позволив самым дорогим для нее людям уплыть непонятно куда. И это был самый правильный поступок в ее жизни, хотя тогда она была уверена, что жизнь как раз на этом и закончится.
Плащ Короля Пиратов тогда, наверное, насквозь промок от ее слез. Беременные женщины вообще часто плачут из-за всяких пустяков, но для Робин такое поведение было настолько необычным, а ситуация – такой серьезной, что капитан даже не знал, что сказать и как успокоить. Он просто обнимал ее, гладил по спине и молчал. И это тоже было правильно (впрочем, капитан всегда все делал правильно, даже когда творит невероятные глупости, иначе бы не стал он человеком, которому поклонился Гранд Лайн). Робин тогда казалось, что, как только корабль скроется из виду, она просто ляжет и умрет. Но капитан, уже поднявшись на борт, вдруг обернулся и, улыбнувшись широко-широко, приказал:
- Живи!
Робин, конечно же, кивнула – а что еще она могла сделать, когда так приказывают, - и снова позорно разрыдалась. Кажется, на корабле рыдали тоже, и капитан – громче всех, но у нее самой слез было слишком много, чтобы она могла что-то разглядеть.
Когда корабль скрылся из виду, Робин просто повернулась и пошла к дому, который ей теперь нужно было учиться называть своим. Ребенок толкался в животе, ему явно что-то не нравилось в окружающей действительности, и Робин от этого почему-то стало легче. Для беременных нормальны резкие перепады настроения – милый доктор так смущался, когда рассказывал ей это, словно сам был виноват в ее беременности.
«Любимые, - уже входя в дом, подумала Робин, - да как же я без вас буду?».
*
У маленького Эйса синие материны глаза и отцовская сумасшедшая улыбка, темные от загара плечи и костлявые коленки. На носу и щеках – мелкая россыпь веснушек, подарок солнца и неожиданная память о человеке, в честь которого мальчишку назвали.
Когда Король Пиратов впервые увидел эти веснушки, он таскал ребенка на руках часа полтора, подбегая по очереди к каждому из своих накама и показывая:
- Видишь? Видишь? И на носу, и вот здесь, и тут, и на лбу даже одна!
Ребенку на вопли счастливого Короля было откровенно наплевать: он просто уснул в складках королевского плаща и не проснулся даже тогда, когда Робин забрала его к себе, чтобы Король мог пообедать.
- Ро-обин, - Король смотрел на нее и словно бы никак не мог насмотреться, глаза у него сияли.
- Что, капитан?
- Ничего. Соскучился просто.
- И я, - призналась Робин почти со стыдом, опуская голову ему на плечо. – Невыносимо.
- А мы завтра опять уплывем, - тоскливо протянул Король.
Робин молча кивнула. Конечно, уплывут.
Но все-таки – завтра.
*
Они уплывали и снова приплывали, и жители деревни, приютившей Робин, старательно делали вид, что узнать Короля Пиратов и его накама, которые, вообще-то, государственные преступники, им абсолютно не под силу. А может, так оно и было – на крохотном тихом острове даже не было штаба Дозора, и листовки сюда доходили с опозданием в несколько лет, если доходили вообще.
Когда они приплыли в третий раз, Эйс назвал Короля «папой». Король ужаснулся, в панике притащил ребенка к Робин, вопрошая, что же ему теперь делать, как жить, куда бежать, и не обращая никакого внимания на покатывающуюся от хохота команду.
Робин, еле сдерживаясь, чтобы не присоединиться к (бывшим?) накама, сообщила Королю, что он мог бы и порадоваться, что его вот так сразу признали.
Король покосился на Эйса. Эйс сидел на его плече и гордо ухмылялся во весь свой щербатый рот.
- Ну дура-ак, - протянул Король и расплылся в точно такой же, только не щербатой, улыбке.
*
Пятилетний Эйс идет через деревню, вцепившись в руку демонического мечника и бывшего охотника на пиратов Ророноа Зоро и что-то увлеченно ему рассказывая. Зоро косится на мальчишку, изредка вставляя в его монолог фразу-другую, и – о чудо из чудес – едва заметно улыбается.
Жители деревни провожают идиллическую парочку ошеломленными взглядами, потом сверяются с одной из только что пришедших листовок. Под фамилией «Ророноа» там напечатана сумма, за которую их родной остров можно купить со всеми его жителями, домами, заборами и пивом в таверне, и еще целая куча денег останется.
- И он только старший помощник, - неверяще шепчет кто-то. – А капитан – сам Король…
Из-за перелеска, в котором скрылись Зоро и Эйс, доносится громогласное «Мя-ясо! Они принесли мясо!» и радостные вопли на несколько голосов.
Жители деревни как-то разом решают, что столько денег им все равно никогда не потратить и что мадам Робин – слишком милая женщина, чтобы предавать ее не менее милых друзей закону.
*
- Ты что, правда сын Короля Пиратов? – спрашивают деревенские ребята, обступив невозмутимого Эйса кругом и глядя, как на морское чудовище какое-то.
- Ну дураки-и, - Эйс улыбается той самой улыбкой, ничуть не пугаясь нависших над ним удивленных лиц. – Куда какому-то там королю до моего папы!
И да, эта штука заняла у меня почти месяц О.о Кошмар...
1. Для Ариэн - Собаки, Бадоу/Хайне. Брутальное. Читать
Не знаю, получилось ли там с брутальностью... Но, в общем, POV Бадоу, ангст, паафос :3
Наша работа – самая мужская, какую только можно представить. Что может быть более мужественным, чем наказывать преступников, защищая интересы честных граждан?
Другое дело, что платят за «наказания» обычно такие же преступники, и выливаются эти самые наказания чаще всего в неприглядную бойню, да и честным гражданам от наших подвигов ни тепло, ни холодно… Но пока эта работа приносит деньги, мы будем ею заниматься, и плевать нам на то, что руки по локоть в крови.
Брезгливость – это вообще первое, чего лишаешься, опускаясь на Нижние Уровни. Тут уж либо сними кружевные перчатки и погрузись в дерьмо по полной, либо сдохни, третьего не дано. Совесть, высокие принципы, джентльменские заморочки, щедрость, слюнтяйское благородство, - уходят следом. Остаются за спиной, на поверхности, где еще иногда можно позволить себе быть человеком.
Не ухмыляющимся чудовищем, у которого черные стволы пистолетов вместо рук и черное же непроницаемое пятно повязки вместо одного глаза, монстром, который дышит не воздухом, а сигаретным дымом, и с непередаваемым удовольствием дробит врагам кости рифлеными подошвами военных ботинок.
Не потусторонней нежитью с оскаленной пастью и красными глазами, вылезшей, кажется, прямиком из детских кошмаров, неубиваемой, неумолимой, черно-белой и жуткой в своем животном безумии.
Просто – человеком. Человеками. Людьми, да.
Когда над головой не лампы дневного света и километры железных перекрытий, а пусть серое и низкое, но все-таки небо, успокоить чудовищ в себе гораздо легче. Вылезая из-под земли, хочется запереть их в шкафу, закрыть на ключ и забыть о них - до следующего задания.
Мы же почти нормальные, когда не на работе. Честное слово, даже Псина – просто слишком хмурый и молчаливый ублюдочный альбинос, а таких, как я, и вовсе в любой толпе из дюжины двенадцать.
Мы поздно встаем, потому что приходим домой под утро, и шатаемся по квартире, не зная, чем себя занять и иногда не говоря друг другу ни слова за полдня – просто потому, что говорить не хочется. Хайне пьет чай на кухне, я курю в форточку в комнате или проявляю фотографии, телевизор работает, но никто его не смотрит… Потом наши траектории как-то незаметно пересекаются на диване или на моей кровати, которая отвратительно скрипит, если на ней двое, и в этом, в конце концов, тоже нет ничего необычного. Хотя от загривка Псины и пахнет железом – тревожно, мертво, чудовище тихо скребется изнутри шкафа, - а я иногда (только иногда, когда совсем хреново) зову его Дейвом.
Нор-маль-но.
Мы оба привыкли.
Мы ходим в магазин за продуктами – сигареты, газеты, повседневная съедобная муть, сплошная рутина. Прохожие косятся на затянутого в черную кожу бледного Хайне, я забираю волосы в хвост, чтобы не приняли со спины за девку – бывало и такое, то-то Псина ржал тогда…
Работа подступает ближе к вечеру, вместе с длинными гудками в телефонной трубке и тонким голосом мисс Лизы – «Да-даа?». Да-да. Здрасьте. Мы? Нормально мы, чего с нами сделается. Нам бы поработать… Ну да, станешь тут трудоголиком, вон Хайне от безделья уже извелся весь, сидит скулит – да положи ты свои стволы, придурок, я шучу. Да, мадам, я все еще с вами, ну вы же знаете Хайне. Так что насчет… Кто? Муж? Жену? Чем это она его так... Оу. Веселая леди. Что-нибудь еще о ней есть? Ладно, ладно, понял, не по телефону, как всегда, вы жестокий человек, мисс Лиза... Завтра заедем. Ага.
Назавтра мы снова спускаемся под землю. И веселая леди – обычная блядь, если уж по-честному, - остается лежать посреди своего собственного притона с простреленным животом, а ее муж и по совместительству главный конкурент передает нам через мисс Лизу «вознаграждение».
…Огненно-рыжее чудовище ухмылялось женщине в лицо, прижимая к ее виску ствол инграма, пока красноглазая нежить методично обыскивала притон в поисках документов на аренду. Женщина переводила взгляд с одного на другого, и оба упивались ужасом в ее глазах. Стреляли оба: в упор, одновременно, и пули разорвали тело почти симметрично – печень и селезенка, наверное. Умирала жертва долго – это было в заказе, - и чудовища терпеливо ждали, пока она перестанет корчиться.
Вы, может быть, не поверите, но нам правда плевать. Мы занимаемся самым большим паскудством на свете, мы сами не знаем, скольких мы убили, - поначалу я еще пытался считать, у кого из нас за спиной трупов больше, но Хайне как-то раз рассказал про Арену, и стало незачем, - и нас ни капли не волнует тот факт, что мы непременно попадем в ад, когда (в случае с Псиной – если) сдохнем.
В конце концов, мы этот самый ад, у каждого свой, каждую ночь видим в кошмарах. Во всех подробностях. И это тоже – нормально.
2. Для [L]Лаки Страйк[/L] – Ван Пис, Зоро/Луффи, по арту Jen & Kris. Читать
- Эй, Зоро, - говорит Луффи, – Зоро-Зоро-Зооро, мы все живы, и ты живой, так круто!
И тормошит, лишая равновесия, частит что-то безостановочно на ухо, ухмыляется, и порез у него на щеке уже почти затянулся, только сухая кровяная корка осталась.
Зоро смотрит на эту корку – три капли крови, не более, мелочь совсем, - и его даже потряхивает слегка, так страшно.
Нет, он уже давно привык к тому, что Луффи, кажется, вообще бессмертен. Выбирает себе самого сильного врага и побеждает его, не потрудившись даже подумать, а возможно ли это в принципе. Если невозможно, он просто потратит чуть больше времени и сил, а потом еще и удивляться будет – чего, мол, пялитесь? Я ж его победил, значит, не такой уж он и сильный, гыгыгы…
Гыгыгы. И лыба на полрожи, аж смотреть больно. А то, что он опять – опять, черт бы его побрал, да сколько же можно так пугать? – чуть не помер, его волнует мало, даже совсем не волнует, если уж быть честным. Вот вернутся они сейчас на корабль, вот накормит Санджи всех до отвала, а Чоппер перевяжет, если надо, и все станет хорошо. Как всегда. Как будто и не было этого пореза и сотен других порезов-ссадин-дыр, страшных и совсем страшных, до него.
А Зоро каждую из ран Луффи помнит. С самого первого дня, когда Луффи содрал костяшки пальцев, с лету врезав Моргану, а потом еще на коленку приземлился неудачно, а потом…
Много чего потом было - кровило, болело, заживало, забывалось этим невыносимым идиотом мгновенно. А Зоро вот помнит, и готов жрать себя заживо каждый раз, когда позволяет пролиться очередной капле крови придурочного своего капитана.
Луффи станет Королем пиратов. Это – аксиома, истина, которая для Зоро в доказательствах не нуждается.
А королевская кровь бесценна. Ты никогда не расплатишься ни за одну из ран твоего Короля, даже если жизнь положишь, чтобы его защитить. А ты же, конечно, положишь, не задумываясь, потому что лучше уж ты, чем он, лучше пусть у тебя болит, чем у него, а он пусть – лыбится, жрет свое мясо и горя не знает.
- А чего ты в бандане-то сидишь? – вдруг удивленно спрашивает Луффи – да, он же тут, он же что-то болтает еще, рядом совсем, горячий еще после своего Второго Гира… И сам тянет руки к затылку Зоро, распутывает в спешке затянутый узел. - Зооро, а чего у тебя кровь на лбу? Ты раненый? Позвать Чоппера? Зоро, эй, ты уснул уже, что ли? Глаза тогда закрой, ну кто спит с открытыми глазами, дурак?
- Сам дурак, - зачем-то хрипит Зоро. И, качнувшись вперед, обнимает это вихрастое трепло одной рукой, заставляя прижаться к своему плечу и заткнуться хоть на секунду.
Горячий. Костлявый. Дышит жарко, пальцами по шее гладит, молчит, счастье-то какое…
У Зоро в голове копошатся всякие красивые слова, мельтешат, стучат о череп изнутри, и он раздраженно хмурится, пытаясь собрать их в то самое, что сейчас было бы очень здорово сказать. Про Короля, про кровь бесценную, про то, что он Луффи… больше жизни.
Это все получается слишком высокопарно, чтобы Зоро мог сказать это вслух. Но Луффи, наверное, что-то чует спинным мозгом (ну не головным же, в самом деле, это ж Луффи), отодвигается чуть-чуть, только чтобы в глаза можно было посмотреть, и ухмыляется:
- Капитан приказывает тебе не заморачиваться, Зооро!
И стягивает-таки с него бандану, и даже успевает, пока Зоро ошеломленно на него пялится, быстро завязать ее у него на предплечье.
А потом обнимает снова, уже сам, и бормочет, прижимаясь губами к уху – вот стану Королем, прикажу, чтобы никто не делал серьезных лиц, пусть все всегда улыбаются, а, Зоро?
Ага, отвечает Зоро, блаженно утыкаясь будущему Королю в тощее голое плечо. Как скажешь, капитан.
3. Для Седая Верба – Собаки, Эрнест/Кампанелла, "Только не говори, что тебя назвали в честь того Кампанеллы с городом Солнца! У него ж там даже жёны общие были!". Читать
Верба-сааан, цитата получилась не очень точная... да и вообще.(
Фрюллинг ненавидит, когда ей лгут. Близнецы за свои выдумки получают часто, но детскую фантазию не остановить, и их нескладные фантазии Кампанеллу чаще развлекают, чем раздражают. Джованни – вот уж кто лжет, как дышит, - удостаивается только презрительной усмешки; несмотря ни на что, он принадлежит Госпоже, а значит, неприкосновенен. Да и неинтересно с ним драться.
Все остальные, с кем Кампанелле, волей случая, приходится работать, уже давно усвоили, что госпожа Фрюлинг должна всегда знать правду. Всегда. Солгавшему – смерть.
- Умри, - требует Кампанелла, и голос ее звенит от ярости. Но тот, кто посмел обмануть ее, притвориться беспомощным штатским, чтобы подобраться поближе, теперь, раскрыв карты, даже не думает бояться ни ее, ни ее катаны.
Непростительно.
- Простите, мадемуазель, - Эрнест Раммштайнер кланяется по-шутовски, легко парируя ее выпад мечом, маскировавшимся до этого под трость. Еще одна ложь – оружие должно быть оружием, и ничем больше. - Это не входит в мои планы.
- Зато входит в мои, - усмехается в ответ Кампанелла и бьет снова. Ее мастерство не знает осечек, и позволять этому типу еще и болтать во время боя она не собирается. Но тип уходит от атак легко, как будто танцуя, широко распахнутые слепые глаза матово блестят за стеклами очков, и его ответные атаки не менее точны, чем ее.
Что это - собачье чутье, заменившее зрение? Или Бог, направляющий руку своего адепта? Или просто очередная глупая шутка, на которую Кампанелла повелась, опять же, как глупая девчонка?
- Королева нашла себе великолепного военачальника, - мурлычет Раммштайнер, будто ненароком, на долю секунды, касаясь ее волос, оказываясь слишком близко и тут же снова отступая назад. – Кампанелла Фрюллинг… Только не говорите мне, что это в честь грешного Томмазо с его «Городом Солнца», у него же там даже жены общие были!
Он даже не запыхался, голос звучит так, будто они ведут светскую беседу за чашечкой кофе, а не бьются на искореженной взрывом станции метро. Ложь, ложь, этот человек только и делает, что лжет, но именно сейчас Кампанелла не понимает, как ему это удается.
А, впрочем, он же мог стать предводителем Псов, ничего удивительного… Видимо, Раммштайнер выглядит слабым лишь тогда, когда ему это выгодно, с отвращением думает Фрюллинг.
- Не думала, что собаки разбираются в литературе, - презирать его ей ничего не стоит, это почти как с Джованни, только тот, в отличие от священника, даже за противника достойного не может сойти. – Впрочем, если «общие жены» - это единственное, что вы поняли из «Дома Солнца», я и дальше останусь при своем мнении.
Выпад. Священник отвлечен ее болтовней – Кампанелла никогда и не подозревала, что станет вот так вот убалтывать противника, практически лгать, даже самой противно, - и ставит блок в самый последний момент, останавливая острие катаны в дюйме от собственной груди. И смотрит (ну, или что он там делает) почему-то не на это самое острие, а на Кампанеллу, не то восхищенно, не то просто удивленно покачивая головой:
- Ну на-адо же, что я слышу, хладнокровная мадемуазель-воин защищает классическую утопию… Неужто верите в рай на земле, леди?
- Вам ли не знать, святой отец, - хмыкает Фрюллинг, снова бросаясь вперед, - что каждый должен во что-то верить?
Раммштайнер делает неуловимый шаг в сторону и отвечает на вопрос в тот самый момент, когда Кампанелла проносится мимо него, уже поняв, что глупейшим образом подставила спину.
- Должен-то должен, тут вы правы, но получается далеко не у всех. Мои поздравления, вы одна из немногих…
Словно не желая завершать разговор прямо сейчас, он зачем-то дает ей время на то, чтобы повернуться к нему лицом. Прежде чем Раммштайнер атакует, Кампанелла успевает увидеть, что он больше не улыбается.
И вот теперь она в его поведении лжи не чувствует.
4. Для Ксюх - по Реборну. 6927 (Мукуро/Цуна), изящество, манерность и лоск высшего общества. У Мукуро - длинные красивые ногти. Читать
Ахтунг, психодел!
«Спокойно, Никчемный Цуна. Не надо щипать себя за плечо: синяк останется, а проснуться ты все равно не проснешься – хотя бы потому, что не спишь. И нет, идиот, ты не сошел с ума, хватит паниковать, ну!».
Сам же согласился на очередную сумасшедшую тренировку от Реборна – «Какой из тебя босс, если ты без Посмертной Воли не можешь даже сопротивляться оружию своих собственных подчиненных?». Понятно, что сделал он это очень и очень зря, но когда это с Реборном возможно было спорить?
Могло ведь быть куда хуже. Фантазия Мукуро, кажется, и впрямь безгранична, так что Цуна мог запросто оказаться где угодно – от бассейна с крокодилами и до бесконечной пустоты без намека на воздух... Да мало ли что. Содержание же, на самом деле, неважно; если уметь бороться с иллюзиями, на него просто не обращаешь внимания - не веришь, разрываешь, выходишь за рамки.
А вот Цуна, оказывается, бороться с иллюзиями не умеет совершенно. Мелькание разрозненных картинок завораживает, заставляет забыть о том, что верить этим картинкам ни в коем случае нельзя, водоворот красно-черных мазков затягивает в себя, и вот уже Цуна стоит посреди огромного зала (зеркальные потолки, огромные люстры, белые стены - слишком много света), и вокруг него кружатся танцующие… люди.
То есть, не совсем люди.
А если еще приглядеться, - даже совсем не люди.
То тут, то там мелькают оскаленные сизые пасти и чересчур длинные языки, из-под пышных платьев и длинных пиджаков змеятся хвосты, на Цуну, застывшего посреди толпы, недовольно косятся десятки глаз с вертикальными зрачками или вовсе без зрачков… Все «дамы» в красном, все «кавалеры» - в черном, и это выглядело бы даже красиво, наверное, не будь оно так жутко.
Бал монстров. Мукуро придумал для Цуны бал монстров, светский раут чудовищ, которые танцуют вальс на натертом до блеска паркете. Какая честь, ну подумать только…
Цуна не может сделать ни шага, чтобы выбраться из толпы. Он – в самом центре иллюзии, и она выглядит настолько реальной, что сама мысль о том, чтобы выйти за ее пределы, кажется абсурдом. Саваде наступают на ноги, подолы чьих-то платьев шуршат по полу, ткань их пахнет сладким вином и – самую малость – полынной горечью, от тонкого запаха кружится голова, и иллюзия затягивает все глубже, глубже…
Тревожная мелодия длится и длится, стучат ей в такт по паркету тяжелые каблуки, и Цуне вдруг приходит в голову, что такого количества танцующих пол ведь может и не выдержать. И как только он осознает это, по паркету проходит еле заметная рябь, он идет волнами, дыбится, лопаясь сразу в нескольких местах, и под ним обнаруживается… ничто. Абсолютная тьма. Монстры продолжают кружить под музыку, уже не касаясь ногами пола, а Цуна – вот же несправедливость, - проваливается в очередную трещину, не успев даже уцепиться пальцами за край.
Савада буквально тонет в вязкой черной жиже, ему нечем дышать, и жалкие барахтанья – он пытается плыть, как учил Гокудера, но руки и ноги слушаются слабо, - ничем не помогают.
- Жалкое же ты создание, Цунайоши, - отчетливо и очень язвительно раздается откуда-то сверху, а потом в запястье Цуны вцепляется чья-то рука.
И тянет вверх, царапая кожу длинными ногтями – наверняка до крови, вяло думает Цуна, задрав голову вверх и пытаясь разглядеть, кто это вдруг такой добрый нашелся.
Ничего особенно неожиданного он не видит: маяком светит красный камень в глазу, покачивается растрепанный хохолок на макушке, ехидная усмешка на бледном лице тоже знакома до боли…
На секунду Цуне чудится, что Мукуро одет в такой же черный костюм, как и все «мужчины» в иллюзорном зале, но потом в глазах проясняется, и он понимает, что принял за костюм обычные майку и форменные брюки.
- Мукуро, - выдыхает Цуна очевидное, выныривая из жижи и валясь лицом вниз на пол в своей собственной комнате.
Жуткий вальс, наконец, затихает – не замолкает сразу, а постепенно становится все тише и тише, как стук по рельсам колес удаляющегося поезда. Через несколько секунд Цуна даже может расслышать негромкое сопение Реборна, спящего в своем гамаке («Да, Реборн, ты просто отлично следишь за успехами ученика» - впрочем, сейчас Цуна даже рад, что тот не видел его позора).
- Ну не Занзас же, - фыркает Мукуро. – Ты совершенно не умеешь бороться с иллюзиями, ты знаешь об этом?
- Догадался, как ни странно, - Цуна с трудом садится, разглядывая саднящее запястье. На нем нет ни царапины – все-таки, ногти у Мукуро были иллюзорные, если вообще были, а не почудились Цуне в общем безумии ситуации, - но его все равно хочется поднести ко рту и провести языком по коже, слизывая несуществующую кровь. Инстинкт, наверное.
А Мукуро будет следить взглядом… Нет, глупости. А впрочем, с него станется.
- Твои фантазии меня ужасают, - признается Цуна. – Платья эти, паркет, зеркала… Зачем это все?
- Детали создают иллюзию, - Мукуро пожимает плечами, и насмешки в его голосе, кажется, все-таки меньше, чем обычно. – Чем детальней прорисована картина, тем легче в нее поверить, не так ли, Цунайоши?
Детально. До последнего волоска в каждой чудовищной морде, до самой мелкой трещины в узорном паркете, до…
Цуну передергивает.
- Да уж. Детали затягивают.
- Лучше и не скажешь, - кивает Мукуро, задумчиво наблюдая, как по руке Цуны ползет здоровенный мохнатый паук.
Цуна тоже смотрит на паука, тот (наверное) смотрит в ответ и щелкает жвалами, подбираясь все ближе к шее. Через миг до Савады все же доходит, что что-то не так; паника сжимает горло, и он, даже не завопив, а захрипев, принимается стряхивать паука с себя. Тот падает на пол и испаряется синим дымом. Цуна, тяжело дыша, прижимает руку к груди: ему кажется, что стук его сердца можно услышать даже на соседней улице.
Если бы Мукуро сейчас презрительно усмехнулся и назвал его трусом, Цуне бы даже в голову не пришло спорить. Но тот молчит, дожидаясь, пока Савада успокоится.
- Ты… без предупреждения… - выдавливает, наконец, Цуна.
Вот теперь Мукуро усмехается – не презрительно, и то хлеб, но так… многообещающе, что Цуна холодеет:
- А в реальной жизни тебя никто предупреждать и не будет, Цунайоши. Но раз ты так просишь, пожалуйста. Предупреждаю.
И на секунду прикрывает глаза, создавая в своей голове новую иллюзию.
5. Для Gella von Hamster - по Гарри Поттеру. Драко/Невилл, пост-Хогвартс. "Докатился я, однако...". Читать
ООС?.. Фанонный Невилл?..
- Твой сын делает потрясающие успехи в травологии, - замечает Лонгботтом, вытирая испачканные в земле руки обычным маггловским полотенцем. – Сегодня они на уроке пересаживали мандрагоры, и он справился одним из первых, да и на вопросы отвечал вполне уверенно – читал к уроку, наверное…
Перед приходом Малфоя Невилл работал на грядках. Рукава белой рубашки – мантию он снял, в теплице слишком жарко, - закатаны выше локтей, воротник небрежно расстегнут, пот течет по шее, волосы торчат в разные стороны, как у Поттера в его худшие годы…
И выглядит это совершенно по-плебейски, Драко уверен. Но все равно стоит в дверном проеме – лощеный, ухоженный, в мантии с иголочки, ладонь лежит на набалдашнике трости, мизинец манерно отставлен в сторону, - и смотрит на это плебейство чуть ли не с восхищением.
Ну, то есть, это он знает, что с восхищением. Внешне-то взглядом Драко можно коктейли замораживать – уроки отца и крестного не прошли даром, и теперь его равнодушную маску не пробить практически ничем. Справляться с тем, что под маской, куда сложней, но обычно ему удается и это.
Обычно – это когда в поле зрения нет Поттера, на которого у Драко, кажется, неизлечимая аллергия, Скорпи, который как-то умудряется ломать все барьеры одной улыбкой, да Лонгботтома, который… в общем, который Лонгботтом.
А что тут еще скажешь.
- Ну естественно, - небрежно говорит Драко, когда Невилл заканчивает с приведением себя в порядок (весьма относительный, по мнению Малфоя). – Ведь он же мой сын.
Лонгботтом еле слышно фыркает, выходя вместе с ним на улицу, потягивается с наслаждением, разминает затекшую спину и, сев – практически повалившись, устал, видимо, после целого дня на ногах, - на скамейку, блаженно вытягивает ноги. Но вслух ничего так и не говорит. Вспоминает, наверное, как было с травологией у Малфоя-старшего, и мысленно издевается, зараза…
- Ну давай, скажи это уже, - хмыкает Драко, садясь рядом с ним.
- Что именно? – Невилл отвлекается от разглядывания далеких гор и удивленно смотрит на него. Удивление не выглядит наигранным, но Драко так просто не проведешь:
- Что-нибудь про то, что мой сын успешен в травологии не благодаря талантам отца, а вопреки им. Или что-то в этом роде, - ворчливо предлагает он, закатив глаза.
Сравнение талантов Скорпиуса с его собственными Малфоя-старшего почему-то почти не раздражает – наоборот, осознание того, что сын вышел умней, способней и намного рассудительней самого Драко, наполняет того гордостью. Однако воспоминания о том, каким невыносимым кретином он был в школе, для него приятными никогда не станут. Лонгботтом как-то умудряется это понимать, поэтому только улыбается и качает головой:
- Во-первых, я об этом уже даже и не думаю. А во-вторых, ты уже сам это сказал, зачем мне повторять?
- Зараза, - бурчит Драко без намека на раздражение, и дальше скользкую тему не развивает.
Так они и сидят – рядом, соприкасаясь плечами, почти что привалившись друг к другу, не говоря ни слова. Невилл снова смотрит на горы, думая о чем-то своем-непонятном, а Малфой… Малфой сидит и пялится на руки Невилла, как фетишист какой-то.
В последнее время, он ужасно жалеет эти руки. Лонгботтом коротко стрижет ногти, чтобы под них не попадала земля, работает почти всегда без перчаток – просто каждый день забывает их надеть, рассеянный идиот, - и руки его, от кончиков пальцев и до локтей, покрыты тонкими шрамами от порезов, ожогов, уколов… Невилл любит растения, а вот они его – не всегда.
А между прочим, руки у Лонгботтома красивые, даже сейчас, когда он выглядит, как какой-то маггл-фермер из Уэльса (работая в Министерстве, Драко на кого только не насмотрелся, и на магглов-фермеров – в том числе). Красивые, аристократичные, чистокровность-то не пропьешь и не растратишь по пустякам…
Почему-то эта мысль приводит Драко в совершеннейший восторг. Он даже улыбается – еле заметно, самыми краешками губ, чтобы Лонгботтом не заметил, - и бормочет вслух:
- Докатился я, однако…
Невилл, уже почти задремавший, мычит вопросительно, и Драко продолжает:
- Сижу на какой-то грязной скамейке, пропускаю ужин и встречу с директором, рядом – ты, жена – черт знает где, мысли в голове все какие-то дурацкие…
- А вставать не хочется? – продолжает за него Лонгботтом. Драко хмуро кивает, глядя на блестящие (впрочем, уже не такие блестящие, как пару часов назад) носки своих ботинок. – Так и не вставай.
- Твоя логика безупречна, - с интонацией «ну ты и придурок, Лонгботтом» заявляет Драко, а потом просто берет его за руку, чувствуя сразу под пальцами и мозоли от лопаты (ну точно фермер!), и тонкие ниточки шрамов, и всю эту красоту, которой только что любовался. – Сам потом меня ужином накормишь.
- Как скажете, мистер Малфой, - Невилл покорно вздыхает, улыбаясь при этом до ушей, и сжимает его пальцы в ответ.
6. Для Мэй-чан - по Собакам. Бадоу|Нилл|Хайне, ограбление магазина ради подвески, которая понравилась Нилл. Читать
Обычные люди часто смущаются, оказавшись в окружении дорогих вещей. Стараются говорить тише, двигаться осторожней, нервно вздрагивают, если дело происходит в магазине и продавец обращается к ним, предлагая помощь…
Бадоу с Хайне, естественно, глубоко плевать на то, что там делают «обычные люди».
Нейлз нагло облокачивается на стеклянную витрину, даже не поглядев на цены ювелирных роскошеств, которые под ней, и спрашивает, обдавая продавца запахом сигаретного дыма:
- Милейший, почем у тебя там серебряный кулон с голубым камушком, что в окне видно?
Хайне стоит у самого входа, втолковывая Нилл, что нет, все нормально, и если ей действительно понравилось, то почему бы им не сделать ей подарок – не все же этому старому извращенцу развлекаться... Нилл почти с ужасом оглядывается по сторонам – роскошь какая, ну зачем ей это, она же просто так сказала-написала, что кулон симпатичный! - мотает головой и тянет Раммштайшера за руку к выходу. Тот усмехается, не двигаясь с места, и Нилл в конце концов сдается. Прячется за его спиной, натягивает капюшон длинного и широкого – крылья прятать – пальто почти до бровей, краснеет…
- Аллоу, - Нейлз щелкает пальцами перед лицом длинноносого старичка-продавца, засмотревшегося на Нилл с Хайне, - дядь, ты вообще тут? Как бы клиенты пришли…
На него возмущенно косятся оттесненные в сторону покупатели. Бадоу не обращает на них ни малейшего внимания.
Очнувшийся продавец кидает взгляд на главную витрину.
- Мальчик, - скрипучим и донельзя сердитым голосом обращается он к Бадоу, - это не «кулон», а подвеска тончайшей работы, и не «голубой камушек», а чистейший аквамарин, и я абсолютно уверен, что вы с друзьями себе даже цепочку от этого чуда не можете...
- Твоего мнения никто не спрашивает, дядь, - Бадоу ласково улыбается и, склонив голову набок, упирается дулом инграма продавцу в висок. – Тревожных кнопок не жми, не поможет. И иди, открой витрину, что ли, мы ж не звери, чтобы стекла разбивать.
- Советую всем лечь на пол, закрыть глаза и чуток помедитировать, - не менее умиротворенно произносит Хайне за его спиной. Бадоу уверен, что Раммштайнер сейчас лениво поводит стволами пистолетов и тоже улыбается, разглядывая посетителей магазина с почти кулинарным интересом. Оружием в этом городе уже мало кого можно испугать, и никто из немногочисленных посетителей магазина не спешит визжать и звать на помощь, но улыбку Хайне слишком легко принять за оскал, чтобы кто-то решился сопротивляться. Через полминуты магазин отдаленно напоминает детский сад во время тихого часа – только сопения сонного не слышно, кто-то вовсе дышит через раз.
- Сволочи, - еле слышно бормочет продавец и, вытащив откуда-то здоровенную связку ключей, неуклюже вылезает из-за прилавка.
- Еще какие, - радостно кивает Бадоу и провожает его до витрины, не убирая ствола.
Бренчание ключей, скрип открываемой витрины, шорох, - и подвеска ложится Нейлзу в ладонь. Он быстро косится на все еще смущенную Нилл, и та кивает из-за плеча Раммштайнера: все правильно, мол. Бадоу сжимает кулак, не удосужившись даже разглядеть подвеску толком – еще успеет, когда Нилл ее наденет.
- Спасибо, дядь, - он отходит в сторону, пропускает продавца мимо себя. Тот хмуро смотрит в пол, не говоря ни слова, пока не оказывается за своим прилавком. Бадоу все это время целит ему в спину, медленно отходя к двери – и к Хайне с Нилл. – Ну мы пойдем. Псина, хватит улыбаться, у меня щас приступ сердечный будет. Господамы, спасибо за внимание, мелочь можете оставить при себе, на сигареты и собачий корм нам пока хватает…
Хайне рычит сквозь зубы, хватая придурка за ворот и утаскивая из магазина под аккомпанемент нервного хихиканья Нилл.
Естественно, как только они выходят на улицу, в магазине разражается отвратительным визгом сирена, поднимается гвалт, продавец начинает названивать кому-то по обшарпанному телефону…
- Вот гнида, – Хайне давит зевок, раздраженно оглядываясь назад.
- Да не, вполне милый дядька, - пожимает плечами Бадоу. – Это его обязанность, что поделаешь.
Нилл тревожно оглядывается по сторонам, тянет за руки то одного, то второго, не понимая, наверное, почему они – преступники, грабители, ну ужас просто, - не бегут подальше от места преступления, пока полицейские не понаехали…
- Детка, расслабься, - Нейлз закуривает новую сигарету и протягивает перепуганной девочке успевшую нагреться от тепла его руки подвеску. – Законников здесь не будет еще часа полтора, им нас ловить невыгодно, «крыше» этого ювелира мы как-то раз уже надавали по харям… А если кто и появится, мы тебя защитим – защитим же, Хайне?
- А то, - усмехается Раммштайнер. – Если только ты, придурок рыжий, опять трепаться со всеми подряд не начнешь.
- И как я с ним работаю… - непонятно к кому обращаясь, сетует Бадоу – и тут же меняет тему: - Пошли, что ли?
И сам первым идет вдоль улицы, спрятав руки в карманы и не глядя по сторонам. Хайне оглядывается на Нилл, та машинально кивает и прячет подвеску в карман. Потом неуверенно берет Раммштайнера за руку и пишет на ладони – пальцы дрожат, Хайне хмурится, с трудом разбирая буквы:
«Вам что, совсем никогда страшно не бывает?».
- Бывает, - без улыбки отвечает он. – Но сейчас мы ведь правда ничего особо жуткого не сделали… Даже без пальбы обошлось, чего бояться?
Нилл снова кивает и решает, что лучше ей не знать, чего же они, такие невозможно сильные, уверенные, невозмутимые (ну… это скорее про Хайне, но все же), боятся по-настоящему.
7. Для Kassielle – по Ван Пису. Зоро/Луффи, не ангст, околорейтингово, акцент на чью-то шею. Читать
Таки рейтинг. Таки PWP. И автор старалсо)
В том, что Луффи сидит у Зоро чуть ли не на коленях и пытается обхватить ладонями его шею, нет совершенно ничего необычного. За пару минут до этого он щекотал разомлевшего на жаре Чоппера, еще чуть раньше – приставал к Нами, мешая ей рисовать, до этого надоедал на камбузе Санджи, хотя обед был совсем недавно… Шило в заднице, что тут поделаешь. Зоро, очередная жертва, с этим «шилом» уживается легче всех: сидит себе, закинув руки за голову, дремлет под болтовню капитана, как ни в чем не бывало.
- А у тебя жилка на шее бьется, - вдруг радостно замечает Луффи, застыв и будто бы прислушиваясь к чему-то. – Так круто – ту-дум-ту-дум-ту-дум-ту-дум…
Зоро только морщится сонно, откидывая голову и подставляя «жилку» пальцам внезапно любознательного капитана - чем бы дитя ни тешилось, как говорится. Тот, хихикая, сначала и впрямь осторожно касается шеи Ророноа кончиками пальцев, гладит, а потом вдруг… наклоняется и прижимает жилку губами. И замирает так.
Губы горячие, а дыхание у Луффи – еще горячей, и Зоро от этого сочетания аж подбрасывает на месте.
- Ты чего творишь, - булькает он невнятно, мигом сбросив остатки сна, и кладет Луффи руки на плечи – чтобы оттолкнуть от себя, конечно.
- Это этот… - Луффи морщит лоб, глаза у него закрыты, ресницы дрожат, и Зоро разом забывает, что только что хотел сделать, и притягивает капитана чуть ближе к себе, осторожно так, чтобы не спугнуть. – Экпе… эксепи…
- Эксперимент?
- Агаа… Ой, а она теперь быстрее стучит, - бормочет Луффи, не отрываясь от своего «эксперимента», и ведет губами по коже вдоль жилки. А потом языком резко – от ключицы почти и до уха, надавливая, оставив мокрый след, от которого душной волной расходятся по телу Зоро мурашки.
- И с чего бы это она, а? - кое-как выдавливает разом покрасневший Ророноа.
- Не знаааю, - Луффи на секунду поднимает голову - вид у него ужасно глубокомысленный – а потом, поелозив у Зоро на коленях, пристраивается к его шее уже вплотную.
Дитя, блядь. Тешится, ага.
Зоро и сам не замечает, когда его руки с плеч Луффи соскальзывают куда-то на спину, а потом и ниже - подтянуть к себе, заставить поднять голову и уже самому впиться губами в тонкую шею. А на шее этой тоже – жилка, резиновая нить сосуда под совсем живой кожей, стучит так быстро, что даже ритм уловить не получается…
А Луффи уже мурчит что-то протестующее и хватает Зоро за подбородок. Подчиниться и поцеловать его уже по-настоящему хочется неимоверно, но – черт возьми, палуба, открытое место, кто угодно же пройти может!
- Держись, - выдыхает Зоро прямо в ухо Луффи и встает. Капитан хватается за него руками, ногами, вжимается всем, чем можно, и Ророноа чуть было не валится обратно (да ну их всех нахрен, пусть смотрят, ну чего они там не видели?). – Подожди, идиот, дай до каюты добраться…
До каюты-то они добираются, а вот до коек – уже нет. Зоро только дверь за собой успевает закрыть, а потом только и может, что прислониться к этой самой двери спиной и сползти вниз, потому что идти и одновременно целоваться с Луффи – это уже что-то за гранью реальности.
Вот так, на полу возле двери, у них все и происходит. В конце Луффи стонет так, что слышит, наверное, даже Фрэнки в трюме, а Зоро тихо рычит и вцепляется зубами капитану в плечо – не будь тот резиновым, наверняка было бы до крови, - да и половицы под ними скрипят вполне недвусмысленно… Хреновые из них конспираторы получаются, в общем.
Зоро потом даже думает – в числе прочих идиотских мыслей, которые почему-то всегда приходят после таких вот дел, - что с палубы можно было и не уходить.
Ну правда, чего все там не видели. Чем бы дитя ни тешилось, сами же говорили.
*и бонус*
- Ммм, Зоро? – тянет Луффи через несколько минут, отдышавшись и снова обхватывая Ророноа руками. Тот приоткрывает один глаз, потому что больше никаких движений сейчас делать не хочется. – А у тебя где-нибудь еще такая… жилка есть?
Ну правда, дитя же, думает Зоро, невольно расплываясь в улыбке.
- Неа, - качает он головой.
- Точно? – капитан опять задумчиво хмурится.
- Точ… - тут Зоро вдруг вспоминает… кое-что и краснеет, как девчонка какая-то. - В общем, нет. Нигде. Нет.
Луффи смотрит на него пару секунд, а затем вдруг ухмыляется как-то очень предвкушающе:
- А если найдуу?..
И находит же, поганец.
Но это уже совсем другая история.
АПД! 8. И снова для Kassielle, но уже по Бличу. Гриммджо/Ичиго. Читать
Текст заявки гнусно проигнорен((
Гриммджо сидит на заборе. На корточках, локти на раздвинутые колени опустив, склонив голову набок… Ну, в общем, понятно, что только хвоста и не хватает для полного счастья, да ушей кошачьих. Хотя и так – разврат сплошной.
Гриммджо сидит на заборе, и Ичиго проходит мимо него, делая вид, что внезапно разучился видеть духов. У Ичиго – математика-история-химия, три дня затишья в жизни спасителя мира и возможность пожить, как нормальный человек, и он просто до безумия хочет этой возможностью воспользоваться. У Ичиго несъеденное бенто в сумке (Юзу, наверное, расстроится, что он про него забыл) и гора домашних заданий, и ему, черт побери, шестнадцать лет, а по ощущениям – все сорок…
А тут – Гриммджо. На заборе. Сидит, как будто так и надо, ухмыляется, зубы скалит, принюхиваясь, только что не облизывается… И пялится же, рожа нахальная, так, словно выбирает, какую гадость сказать в первую очередь.
- Нет, ну нихрена ж себе, - выбрал-таки, видимо. – Куросаки, ты что, и впрямь обычный японский школьник?
- Нет, блин, притворяюсь, - отвечает Ичиго сквозь зубы, тихо-тихо и не останавливаясь, потому что по другой стороне улицы идет мальчишка из младшей школы, который арранкара, естественно, не видит, а «этого жуткого Куросаки», разговаривающего с пустотой, наверняка испугается. – Вали отсюда.
Гриммджо только фыркает и спрыгивает с забора.
- Куросааки, - тянет он, пристраиваясь к Ичиго слева – руки в карманах, подошвы варадзи скребут по асфальту с этакой нагловатой ленцой, как будто он в своем Уэко Мундо, а не посреди Каракуры, в самом деле! – Кому рассказать – не поверят. Победитель Айзена, гроза тонких миров, рыжий ужас, - и вдруг ходит в школу, учится, таскает в сумке какую-то рыбу… С тобой и драться-то стыдно, Куросаки!
- А если я тебе эту рыбу в глотку запихну, станет не так стыдно? - Ичиго скалится не хуже Гриммджо. Вызов принят, математические формулы из домашнего задания в голове Куросаки отступают куда-то далеко-далеко – поддаться раздражению ведь куда проще, чем считать в уме производные...
- Рискни, - глаза Джаггерджека полыхают льдистым голубым – отголосок вспышки рейацу, от которой у Куросаки на секунду перехватывает дыхание, и рука сама тянется к жетону в кармане брюк, Ичиго отступает в узкий проход между домами: оставленное тело не должно лежать посреди улицы. «Вот сейчас, сейчас кинется…».
Кидается. Дает Куросаки ровно столько времени, сколько нужно, чтобы выйти из тела, едва уловимым для глаз движением обнажает занпакто и - подается вперед, замахиваясь. Лезвие Пантеры отражается в глазах Ичиго, но он, резко выдохнув сквозь сжатые зубы, ставит-таки блок, - бинты, до того скрывавшие Зангецу, взвиваются в воздух и успевают мазнуть Гриммджо по лицу, прежде чем он отлетает назад.
И поднимается в воздух, выше стен домов и верхушек редких деревьев, и щурится по-кошачьи, словно от удовольствия – вывел-таки из себя, добился, чего хотел… Ичиго бросается следом за ним, дистанция сокращается снова, от соприкоснувшихся лезвий летят искры.
- Кто-то вечером будет точить свой тесак, - весело рычит Гриммджо. Ичиго отражает его Церо, ухмыляясь в ответ:
- А кто-то до вечера может и не дожить.
Взмах Зангецу режет воздух, - и Гриммджо еле уходит от Гетсуги Теншоу.
- Х-ха, - не то презрительно фыркает, не то просто выдыхает он, и больше они не разговаривают – незачем.
Небо над Каракурой хмурится, дождь висит с самого утра, где-то вдалеке даже пару раз грохотало. За городом (Ичиго незаметно уводит туда Гриммджо, чтобы ненароком не порушить Каракуру к меносам) уже пахнет будущей грозой: свежестью, потоками воды, мокрыми листьями, чуть-чуть - болотной затхлостью... Гриммджо в релизе бьет себя хвостом по ногам и блаженно щурится, вдыхая этот запах, раздувает ноздри, словно хочет вобрать его в себя целиком, сохранить внутри и вспоминать еще долго.
В Уэко Мундо воздух хрустит песком на зубах, от него сухо в горле и хрипнет голос, и жажда почти смертельна. Ичиго помнит это и замирает на пару мгновений, чтобы Джаггерджек успел насладиться.
Потом их драка, конечно же, продолжается, - пока кто-то из них не признает поражение или пока оба не упадут на землю без сил, они не остановятся, - и Ичиго вдруг чувствует, насколько же ему легче дышать.
Легче - до звенящей металлом пустоты в голове, до пьяного восторга, до ощущения себя, наконец-то, на своем месте. Математика-история-химия… Не быть ему уже, кажется, нормальным человеком, ни сейчас, в шестнадцать, ни когда-то там в сорок (даже если он доживет до этих самых сорока).
Почему-то это осознание не приносит ничего, кроме облегчения.
Ичиго атакует, тесня Гриммджо к реке, до предела напрягая мышцы, чтобы преодолеть сопротивление Пантеры, и глядя Джаггерджеку прямо в узкие – точками – зрачки. Он мог бы даже сказать Гриммджо «спасибо» за то, что тот пришел и устроил ему такую встряску. Понятно, что он никогда этого не сделает, но…
Джаггерджек скалит острые зубы, розовый и совершенно кошачий язык быстро проходится по губам, и Ичиго почти слышит издевательское – «Всегда пожалуйста».
9. Для Your Song, по Гарри Поттеру. Риддл/Гарри, "Я красивый, умный и скромный". Читать
АU, непродуманное и необоснованное, но зато – перенг!
И я придумала своего собственного Риддла, похоже)
Гермиона говорит, что профессор Риддл все вечера проводит в библиотеке, обложившись книгами и ничего вокруг не замечая. К урокам готовится, наверное, - а может, и для себя что-то читает, здесь даже заслуженная всезнайка Гриффиндора не может сказать наверняка.
Лаванда и Парвати говорят, что профессор Риддл похож на вампира. И хихикают, и переглядываются как-то непонятно, и вздыхают – мечтательно? Влюбленно? Как когда-то по Локонсу, в общем.
Рон говорит – ворчит вечерами, точнее, - что в Хогвартсе теперь аж целых две злобных летучих мыши. Риддл, как и небезызвестный декан Слизерина, любит длинные черные мантии с широкими рукавами, походка у него такая же стремительная, да и ученики перед ними обоими расступаются одинаково поспешно… Другое дело, что Риддл ученикам кивает и даже иногда – избранным, счастливчикам, - улыбается, а улыбающийся Снейп стал бы в Хогвартсе событием похлеще Турнира Трех Волшебников.
Восторженно кудахчущие третьекурсницы в столовой говорят, что у профессора Риддла глаза – как штормовая вода, серые-серые и холодные до дрожи, что смотреть в них – жутко, как со скалы прыгать… И что-то еще прибавляют про пальцы музыканта, тихий голос и прочую лабуду, но Гарри уже отворачивается к раздраженной идиотским трепом Гермионе и перестает обращать на них внимание.
Сам Поттер о профессоре Риддле ничего не говорит. Он в кои-то веки не спешит составлять собственное мнение, потому что успел понять о профессоре одно, самое главное: его, в отличие от всех, с кем Гарри сталкивался ранее, нельзя с первого взгляда отнести ни к «хорошим парням», ни к «злодеям».
Никак. Слишком много в нем всего понамешано, - даже если судить по тем мелочам, которые Гарри уже успел заметить.
Риддл не любит детей и с трудом терпит большую часть взрослых. Риддл объясняет темы на уроках с легким презрением, словно удивляясь, как можно не знать столь элементарных вещей, но никогда не занижает оценки. Риддл одинаково ровно относится ко всем факультетам, включая Слизерин, который он сам когда-то (не так уж и давно, судя по всему) окончил. Риддл самозабвенно спорит с Гарри практически на каждом занятии (все-таки Защита – единственный предмет, в котором Гарри действительно чувствует себя уверенно). Риддл часто не приходит в Большой Зал на ужин, и Гарри как-то слышал его оправдания перед Дамблдором – «Простите, профессор, новый проект повел себя неожиданно…», - и теперь ему дико интересно, чем же тот занимается в своем кабинете в Восточной башне, хотя он почти уверен, что это нечто темномагическое.
Гарри интересен Риддл. Более того – Риддл ему нравится.
Это понимание бьет по сложившейся черно-белой картине мира волной той самой штормовой воды, размывая до того резкие границы между «хорошо» и «плохо», добавляя в них сотни оттенков серого. И заставляет наблюдать за профессором исподтишка, еще внимательней, чем прежде, - а такие наблюдения никогда до добра не доводят.
Профессор Риддл красивый, наверное, - иначе не было бы стольких разговоров о нем среди девчонок, и мечтательных вздохов, и томных взглядов в сторону преподавательского стола в Большом Зале не было бы… Да и Гарри бы рядом с ним чувствовал себя куда спокойней.
Профессор Риддл умный, уже без всяких «наверное». Спорить с ним - восхитительно, невыносимо сложно и интересно до жути, и Поттер точно знает, что никогда раньше не получал такого удовольствия от разговоров с учителями.
Профессор Риддл...
Профессор Риддл – превосходный легиллимент, и в этом Гарри однажды убеждается на собственной шкуре.
- Значит, красивый и умный? – усмехаясь, небрежно убирая с лица мешающую длинную челку, исподлобья глядя на стоящего у его стола Поттера, интересуется Риддл. – Серьезно?
Гарри так жутко не становилось даже тогда, когда он впервые увидел тролля на первом курсе. Колотится, кажется, не только сердце, но и вообще все внутри, щеки горят от стыда, выдохнуть не получается, потому что воздух сжался в твердый тяжелый ком посреди груди, как будто Гарри только что пробежал километров десять без остановки… Он бы и сотню сейчас пробежал, чтобы оказаться от Риддла подальше – слишком стыдно, - но увы. Дверь кабинета, в котором нет никого, кроме них двоих (черт его дернул остаться после урока, чтобы договорить о Принципе Трех Щитов), слишком далеко, и Гарри не уверен, что ему позволят до нее добежать.
Да и вообще, когда это Гарри Поттер бежал от опасности?
- Ну… - он осторожно смотрит на профессора, и это, определенно, самый большой подвиг в жизни Мальчика-Который-Спас-Англию, - Серьезно. Только я, хм, не то имел в виду… наверное.
- Наверное? – в глазах у Риддла такое веселье, что Гарри становится еще страшней. - Поттер, я же точно знаю, о чем ты думал, ты понимаешь это?
О, Гарри прекрасно это понимает. Ему от этого сквозь землю хочется провалиться.
- Может, все-таки поговорим о Трех Щитах? – спрашивает он безо всякой надежды.
Профессор молча качает головой и встает:
- Ну уж нет. Мы поговорим о том, какой я красивый, умный и скромный, а еще – как там? – о штормовой воде и вампирах...
- Вот уж о чем я точно не хотел бы говорить, - машинально бурчит Поттер, глядя ему в глаза, как загипнотизированный. И какой идиот сказал, что они – холодные? Гарри кажется, что он сейчас загорится и осыпется на пол горсткой пепла от одного взгляда Риддла, и ему снова нечем дышать, и колотит всего, только уже не от ужаса, а от чего-то… совсем другого.
И Поттер уверен, что для Риддла его чувства очевидны, как Щитовые Чары.
- Тебе же было интересно, что я такое, - профессор не спрашивает, а констатирует факт, его рука уже лежит на плече Гарри, пальцы гладят кожу сквозь тонкую ткань рубашки, а улыбка – почти торжествующая. – Неужто ты упустишь такую возможность узнать больше?
Бойтесь улыбки Альбуса Дамблдора, поджатых губ Минервы МакГонагалл, холодного взгляда Северуса Снейпа, фантазий Луны Лавгуд, подлости Драко Малфоя, сарказма Блейза Забини, волшебной палочки Невилла Лонгботтома, мозгов Гермионы Грейнджер и любопытства Гарри Поттера.
- Вы чертов манипулятор, профессор, - сообщает Гарри, привставая на цыпочки (Мерлин, ну почему же ему так не повезло с ростом?..) и закидывая руки Риддлу на шею.
- А то я не знаю, - с какой-то даже гордостью отвечает тот, мимоходом накладывая на дверь невербальное запирающее.
10. Для [L]Daisy Random[/L], по Дррре. Шизуо/Изая, история отношений с первого взгляда. Читать
А знаете, что было в этой блохе самое отвратительное? Что привлекло взгляд Шизуо, заставив его поморщиться, едва только увидев этого – тощего, темного, задумчиво ухмыляющегося, с любопытством уставившегося из окна академии на нескончаемый поток студентов?
Ничего особенного, если со стороны посмотреть. Просто Орихара выглядел так, будто право имел стоять там, выше остальных, и смотреть на людей внизу, как избалованный ребенок на новые игрушки. Словно бы думая с предвкушением – тебе, мол, я оторву руку, вставлю вместо головы и посмотрю, что будет, тебе напишу что-нибудь похабное маркером поперек лба, а тебя растворю в кислоте, она шипит забавно...
Будто жертву выбирал себе. А потом раз так – и встретился взглядами с Шизуо, через толстое стекло и весь школьный двор, полный людей, вы только подумайте, какая нелепая случайность. Шизуо на него тогда еще посмотрел раздраженно - меньше пафоса, ты, крысиная рожа, - а Орихара только ухмыльнулся еще шире, пожал плечами и, развернувшись, пыльной серой тенью утек по коридору.
Шизуо потом – не сразу, а месяца этак через полтора, когда все уже закрутилось, - даже пару раз снился этот момент. Во снах Хейваджима не стоял, как памятник самому себе, пялясь на кровососа, а наклонялся, подбирал с земли непонятно откуда взявшийся на территории академии здоровенный булыжник, примеривал к руке и с наслаждением отправлял в сторону окна, за которым стоял Изая. Тот почему-то не уклонялся, и булыжник, пробив стекло, влетал ему в голову, сминал нос в кровавую кашу, выбивал, наконец, из блядских красных глаз насмешливое выражение… В общем, прекрасные были сны, что и говорить.
Если бы все их общение с блохой ограничилось той первой встречей, Шизуо, наверное, до самой смерти жил бы счастливо и безмятежно. Но Шинра, будь он неладен, никогда не умел находить нормальных товарищей (себя и Селти Шизуо считает достойным тому подтверждением) и, в какой-то момент, в его гениальную голову взбрело подружиться с язвительным новичком и «подружить» с ним нелюдимого Хейваджиму. Наверное, Орихару это искренне позабавило. А может, он только того и ждал, желая подобраться поближе к Шизуо, или ему просто было скучно и нечего делать…
То, что у Изаи совершенно непонятная логика, Хейваджима понял быстро. Кровосос оказался именно таким неадекватным марсианским чудовищем, каким Шизуо его представлял, и он бы мог гордиться своей проницательностью, не вызывай это чудовище в нем непреодолимой, слабо мотивированной, душащей ненависти.
Их разговоры с самого начала были похожи на диалоги слепого с глухим, или на беседы двух иностранцев, категорически не понимающих друг друга. Единственным универсальным словом, которое для них объясняло практически все, стало «Ненавижу».
Другие слова мелькали, сменяя друг друга, Изая плел из них изящную паутину, Шизуо презрительно выплевывал, как черешневые косточки, но в результате все равно оставалось одно – «Ненавижу».
Начиналось ли все с обычных блошиных издевательств в школе, или Шизуо приходил к дому Изаи и орал под окнами, признаваясь в своей ненависти сразу всему кварталу, или они случайно сталкивались в клубе, магазине, просто на улице, - неважно. Все дела отступали на второй план до тех пор, пока Изая не сбегал куда-нибудь на другой конец Токио, иногда еле перебирая ногами и зажимая ладонями свежие раны. Победить Шизуо в прямом поединке ему не удавалось никогда, - Хейваджиму тоже сложно было назвать обычным человеком, и Орихаре нечего было ему противопоставить, кроме ножей и проворства…
Время шло. Шизуо наращивал силу, Изая обрастал связями и впутывался во все более отвратительные дела. «Ненавижу» было неизменным.
Шизуо ненавидел Изаю, когда тот спокойно разгуливал по району, находиться в котором ему было строго запрещено, Изая ненавидел Шизуо, который осмеливался ему что-то там запрещать. Хейваджима будто бы не понимал, что Изае было можно все – играть в жуткие игры, ходить по Икэбукуро, творить все, что вздумается…
… Или, например, превращать очередную их драку в черт знает что. Играючи уворачиваться от брошенной Хейваджимой скамейки, подходить вплотную, нагло смотреть в глаза, притягивать к себе за воротник рубашки и целовать до одури, а потом еще и заявлять, отстраняясь: «Я буду делать все, что захочу».
«Ненавижу тебя», - предсказуемо прорычал тогда Шизуо, у которого от вкуса Орихары на губах почему-то совсем снесло крышу, и схватил его за плечо, не давая отойти на безопасное расстояние.
И случилось то, что случилось.
Секс, как и драка, оказался неплохим способом демонстрации ненависти. Следы от укусов и багровые засосы по всему телу, царапины и синяки на плечах, спине, бедрах, потрескавшиеся губы, дикое изнеможение после каждого раза - не настоящие раны, но лишние подтверждения того самого «Ненавижу», в котором Изая и Шизуо по-прежнему оставались единодушны.
И какой идиот сказал, что от любви до ненависти, или от ненависти до любви, – один шаг? «Ненависть» и «любовь» - это же, черт возьми, не шкаф и стиральная машина, не Лондон и Париж и не школа и поликлиника, их нельзя измерить, нанести на линейку точками отсчета, посчитать, во сколько нужно выйти из одного, чтобы не опоздать в другое. Люди не «идут» от ненависти к любви, они вообще редко замечают, как одно стало другим, - и то-то удивляются потом, неожиданно обнаруживая себя по уши влюбленными!
Но даже если бы между ненавистью и любовью и впрямь было какое-то там расстояние (покосившиеся километровые столбы с обрывками полосатой заградительной ленты, пучки травы в трещинах асфальта, указатели «Любовь - … км» по бокам дороги), Шизуо и Изая не прошли бы его никогда.
Никогда в жизни Шизуо не перестанет ненавидеть Изаю. Точно так же, как никогда в жизни он не полетит на Марс (или где там родина чертовой блохи), не выучит русский, не бросит курить, не… В общем, есть такие вещи, которые не изменятся до самой его смерти, и ненависть к Орихаре – одна из них.
И Изая никогда не перестанет ненавидеть Шизуо. Без этой ненависти, признаться честно, ему будет скучновато; кроме того, она выгодна, она делает Хейваджиму предсказуемым и доступным, благодаря ей, его совсем легко подтолкнуть в нужную Изае сторону. Поэтому – а может, и не только поэтому, кто его знает, - Орихара не даст ненависти исчезнуть.
И знаете, на самом деле, это ведь тоже - гармония.
11. Для Сэтто, снова по Ван Пису. Луффи/Робин, постканон, у Робин ребёнок. Король Пиратов изредка наезжает на затерянный мирный островок в гости. Все вокруг знают, чей ребёнок, но молчат. Читать
Семь лет назад Робин осталась на берегу, позволив самым дорогим для нее людям уплыть непонятно куда. И это был самый правильный поступок в ее жизни, хотя тогда она была уверена, что жизнь как раз на этом и закончится.
Плащ Короля Пиратов тогда, наверное, насквозь промок от ее слез. Беременные женщины вообще часто плачут из-за всяких пустяков, но для Робин такое поведение было настолько необычным, а ситуация – такой серьезной, что капитан даже не знал, что сказать и как успокоить. Он просто обнимал ее, гладил по спине и молчал. И это тоже было правильно (впрочем, капитан всегда все делал правильно, даже когда творит невероятные глупости, иначе бы не стал он человеком, которому поклонился Гранд Лайн). Робин тогда казалось, что, как только корабль скроется из виду, она просто ляжет и умрет. Но капитан, уже поднявшись на борт, вдруг обернулся и, улыбнувшись широко-широко, приказал:
- Живи!
Робин, конечно же, кивнула – а что еще она могла сделать, когда так приказывают, - и снова позорно разрыдалась. Кажется, на корабле рыдали тоже, и капитан – громче всех, но у нее самой слез было слишком много, чтобы она могла что-то разглядеть.
Когда корабль скрылся из виду, Робин просто повернулась и пошла к дому, который ей теперь нужно было учиться называть своим. Ребенок толкался в животе, ему явно что-то не нравилось в окружающей действительности, и Робин от этого почему-то стало легче. Для беременных нормальны резкие перепады настроения – милый доктор так смущался, когда рассказывал ей это, словно сам был виноват в ее беременности.
«Любимые, - уже входя в дом, подумала Робин, - да как же я без вас буду?».
*
У маленького Эйса синие материны глаза и отцовская сумасшедшая улыбка, темные от загара плечи и костлявые коленки. На носу и щеках – мелкая россыпь веснушек, подарок солнца и неожиданная память о человеке, в честь которого мальчишку назвали.
Когда Король Пиратов впервые увидел эти веснушки, он таскал ребенка на руках часа полтора, подбегая по очереди к каждому из своих накама и показывая:
- Видишь? Видишь? И на носу, и вот здесь, и тут, и на лбу даже одна!
Ребенку на вопли счастливого Короля было откровенно наплевать: он просто уснул в складках королевского плаща и не проснулся даже тогда, когда Робин забрала его к себе, чтобы Король мог пообедать.
- Ро-обин, - Король смотрел на нее и словно бы никак не мог насмотреться, глаза у него сияли.
- Что, капитан?
- Ничего. Соскучился просто.
- И я, - призналась Робин почти со стыдом, опуская голову ему на плечо. – Невыносимо.
- А мы завтра опять уплывем, - тоскливо протянул Король.
Робин молча кивнула. Конечно, уплывут.
Но все-таки – завтра.
*
Они уплывали и снова приплывали, и жители деревни, приютившей Робин, старательно делали вид, что узнать Короля Пиратов и его накама, которые, вообще-то, государственные преступники, им абсолютно не под силу. А может, так оно и было – на крохотном тихом острове даже не было штаба Дозора, и листовки сюда доходили с опозданием в несколько лет, если доходили вообще.
Когда они приплыли в третий раз, Эйс назвал Короля «папой». Король ужаснулся, в панике притащил ребенка к Робин, вопрошая, что же ему теперь делать, как жить, куда бежать, и не обращая никакого внимания на покатывающуюся от хохота команду.
Робин, еле сдерживаясь, чтобы не присоединиться к (бывшим?) накама, сообщила Королю, что он мог бы и порадоваться, что его вот так сразу признали.
Король покосился на Эйса. Эйс сидел на его плече и гордо ухмылялся во весь свой щербатый рот.
- Ну дура-ак, - протянул Король и расплылся в точно такой же, только не щербатой, улыбке.
*
Пятилетний Эйс идет через деревню, вцепившись в руку демонического мечника и бывшего охотника на пиратов Ророноа Зоро и что-то увлеченно ему рассказывая. Зоро косится на мальчишку, изредка вставляя в его монолог фразу-другую, и – о чудо из чудес – едва заметно улыбается.
Жители деревни провожают идиллическую парочку ошеломленными взглядами, потом сверяются с одной из только что пришедших листовок. Под фамилией «Ророноа» там напечатана сумма, за которую их родной остров можно купить со всеми его жителями, домами, заборами и пивом в таверне, и еще целая куча денег останется.
- И он только старший помощник, - неверяще шепчет кто-то. – А капитан – сам Король…
Из-за перелеска, в котором скрылись Зоро и Эйс, доносится громогласное «Мя-ясо! Они принесли мясо!» и радостные вопли на несколько голосов.
Жители деревни как-то разом решают, что столько денег им все равно никогда не потратить и что мадам Робин – слишком милая женщина, чтобы предавать ее не менее милых друзей закону.
*
- Ты что, правда сын Короля Пиратов? – спрашивают деревенские ребята, обступив невозмутимого Эйса кругом и глядя, как на морское чудовище какое-то.
- Ну дураки-и, - Эйс улыбается той самой улыбкой, ничуть не пугаясь нависших над ним удивленных лиц. – Куда какому-то там королю до моего папы!
@темы: Гарри, Собаки, осторожно: злой слэш, и даже гет!, Реборн, синий ананас, Ван Пис!, джен, совсем джен, Z+L, аниме, блоха Изая и прочая фауна Икебукуро, Хлорка, фанатизм, фанфикшн
-
-
01.07.2010 в 14:45-
-
01.07.2010 в 17:46Такие... такие живые!
-
-
01.07.2010 в 17:59-
-
01.07.2010 в 18:42Здесь надо что-то сказать, но я категорически не могу. Давай я просто припаду к твоим ногам?
Я не знаю, кто такой Раммштайнер, и очень смутно представляю себе, о чем там в Догсах речь, но этот Эрнест мне уже нравится.
-
-
01.07.2010 в 19:40Седая Верба *радуетсо* Ну слава богам)) Пока пишу тебе про Эрнеста, сама успела его полюбить, чортпабери *г*
Kassielle, и доа :3 А еще твооой впереди... **
Your Song, н-нинада к ногам... *смущается* Я просто жутко рада радовать же)
Эрнест, кажется, фанонен, но он и в самих Догсах очень даже прекрасный персонаж :3 *типа агитирует всех вокруг читать мангу*
-
-
01.07.2010 в 19:48-
-
01.07.2010 в 20:30-
-
01.07.2010 в 20:36Седая Верба, спасибо огромное) И блин, да что ж вы все так с Ангелики-то умираете!))
-
-
01.07.2010 в 20:51-
-
01.07.2010 в 20:52-
-
01.07.2010 в 20:52-
-
01.07.2010 в 23:14-
-
01.07.2010 в 23:29Кайта, пасибаа
-
-
01.07.2010 в 23:37-
-
02.07.2010 в 01:38-
-
02.07.2010 в 01:44Так, слушай, а ты тоже в ванписофендоме?))) Блиин, чо ж все так шифровались, что я ни про кого не знала))
-
-
02.07.2010 в 01:51но это не мешает их всех знать х))
-
-
02.07.2010 в 02:01-
-
14.07.2010 в 02:07*булькает восхищенно*
-
-
14.07.2010 в 02:10-
-
14.07.2010 в 03:03-
-
14.07.2010 в 10:02-
-
14.07.2010 в 10:59Полип, а я тебя люблю? знаешь?)
мне ведь больше всего именно такой слэш нравится, такой... полунамёками х)
и ООСа я не заметила, кстати.
вопщем, цветы автору))
-
-
14.07.2010 в 11:25-
-
14.07.2010 в 12:31Уххх, Луффиии~ Полип, ты богиня, ты это знаешь?
-
-
14.07.2010 в 13:20Gella von Hamster
мне ведь больше всего именно такой слэш нравится, такой... полунамёками х) Я так и подумала)) И насчет ООСа - круто, если так, потому что по поводу взрослого Драко я как-то... ну в общем, ладно) Мне просто жутко приятно, что тебе понравилось *__* Спасибо!
Kassielle, мхыхыхы, мерси
Your Song, Драко, сцуко, каваен всегда)) А Бадоучкоу даа, он такой *г* Одноглазый парень с длинными рыжими волосами не может быть не харизматичным по определению))) А ты Догсов начинала читать хоть немножко или просто так, на уровне ощущений?)
Полип, ты богиня, ты это знаешь? Нееат, я не богиня, я мандариновое дерево! Но прияаатно *__*
-
-
14.07.2010 в 14:23А што, мандариновое дерево не может быть богиней?
-
-
14.07.2010 в 14:34Это, по меньшей мере, выглядело бы странно)))
-
-
14.07.2010 в 14:54-
-
14.07.2010 в 19:40